Вход    
Логин 
Пароль 
Регистрация  
 
Блоги   
Демотиваторы 
Картинки, приколы 
Книги   
Проза и поэзия 
Старинные 
Приключения 
Фантастика 
История 
Детективы 
Культура 
Научные 
Анекдоты   
Лучшие 
Новые 
Самые короткие 
Рубрикатор 
Персонажи
Новые русские
Студенты
Компьютерные
Вовочка, про школу
Семейные
Армия, милиция, ГАИ
Остальные
Истории   
Лучшие 
Новые 
Самые короткие 
Рубрикатор 
Авто
Армия
Врачи и больные
Дети
Женщины
Животные
Национальности
Отношения
Притчи
Работа
Разное
Семья
Студенты
Стихи   
Лучшие 
Новые 
Самые короткие 
Рубрикатор 
Иронические
Непристойные
Афоризмы   
Лучшие 
Новые 
Самые короткие 
Рефераты   
Безопасность жизнедеятельности 
Биографии 
Биология и химия 
География 
Иностранный язык 
Информатика и программирование 
История 
История техники 
Краткое содержание произведений 
Культура и искусство 
Литература  
Математика 
Медицина и здоровье 
Менеджмент и маркетинг 
Москвоведение 
Музыка 
Наука и техника 
Новейшая история 
Промышленность 
Психология и педагогика 
Реклама 
Религия и мифология 
Сексология 
СМИ 
Физкультура и спорт 
Философия 
Экология 
Экономика 
Юриспруденция 
Языкознание 
Другое 
Новости   
Новости культуры 
 
Рассылка   
e-mail 
Рассылка 'Лучшие анекдоты и афоризмы от IPages'
Главная Поиск Форум

Лысенков, Виктор - Лысенков - Палата No 7

Проза и поэзия >> Проза 90-х годов >> Лысенков, Виктор
Хороший Средний Плохой    Скачать в архиве Скачать 
Читать целиком
Виктор Лысенков. Палата No 7

---------------------------------------------------------------

© Copyright Виктор Лысенков

From: urfi@rgz.ru

Date: 27 Oct 2003

---------------------------------------------------------------

РАССКАЗ

     Об авторе. Виктор Лысенков родился в 1936 году в г.Душанбе. Всю жизнь посвятил журналистике, литературе и искусству. Член Союза Журналистов, Союза кинематографистов, Союза театральных деятелей. Он - автор нескольких десятков документальных фильмом, получавших всесоюзные и международные призы, кинокритик, литературовед. С 1991 года живет и работает в России


     Иван Федорович Монахов ехал в санаторий "Красный Октябрь" впервые. Он знал, что это - довольно престижный санаторий и согласился на путевку, которую ему предложили как персональному пенсионеру. Если сказать откровенно, особенно отдыхать в его длинной жизни не приходилось. В двадцать девятом, после окончания Сельскохозяйственной академии в Москве, он получил направление в одну из республик Средней Азии с вполне четким заданием: принять участие в выведении советских высокоурожайных сортов хлопчатника. На месте назначения ему были искренне рады: получить специалиста такого класса, когда разворачивается борьба за хлопковую независимость СССР, и селекционная работа становится делом номер один - более чем важно. Долгая история рассказывать, как он получил сортоиспытательный участок, как нащупывал путь к своему сорту, так нужному промышленности. И хотя сотрудников не хватало. Он не жаловался: все работали в те годы за троих, а то и за пятерых. Верным помощником была жена. Она преподавала русский язык в райцентровской школе, но успевала помочь ему и делала уйму черновой работы. Вплоть до калибровки семян, когда каждое хлопковое семя тщательно осматривалось, обрабатывалось и взвешивалось. И все шло хорошо вплоть до 1938 года, когда он собирался получить достаточное количество семян нужной репродукции, и опытное поле радовало обилием белых коробочек, - его арестовали. Его, верного соратника Н.И. Вавилова, обвинили в грехах, о существовании которых он даже не догадывался. Вплоть до того, что следователь, фамилию которого Иван Федорович не запомнил бы никогда, если бы не намек на некоторое соответствие фамилии и его обладателя - - Паршин, - поставил ему, Ивану Федоровичу в вину даже фамилию. "Вы насаждаете чужие нам идеалистические идеи, потому что у вас фамилия такая - дурацкая? Из попов? Отсюда вся космополитическая мистика? Хорошо - нашлись идейно зрелые товарищи, вовремя сигнализировали и помогли разоблачить такого типа, как вы. Иван Федорович тогда ему возразил: "Фамилия Монахов, наверное, пошла от какого-нибудь излишне скромного деревенского предка, а не от монахов, и попы тем более здесь ни при чем. Монахи, как известно, не женились и детей не имели". И спросил: "Вот ваша фамилия, какая?" И когда следователь впервые назвал себя (до этого он не удосужился даже представиться), Иван Федорович не стал анализировать, от какого слова произошла фамилия Паршин - один из вариантов толкования только бы усугубил его положение. Ему дали десять лет, но сидел он до лета 1953 года, а потом вернулся в южный город, где его без надежды ждала все эти долгие пятнадцать лет жена. Дети к этому времени выросли, сын, вернувшись из армии, работал шофером, а дочь заканчивала медучилище. Теперь у него и внуки есть. Совсем взрослые.

     Помнит, пошел он в Министерство сельского хозяйства, и к радости своей, несмотря на такое количество прошедших лет, войну, с которой не вернулись многие, обнаружил немало знакомых. Больше всего он был рад встрече с Петром Апполинарьевичем Ивановым, который вместе с ним начинал работать по селекции на другом участке, да и были они одногодки, и вузы, только разные, закончили в один год, и назначения, сразу же после получения дипломов, получили в одну республику. Им приходилось сталкиваться в коридорах наркомата, на совещаниях. Особенно не дружили, но, как говорят, были хорошими знакомыми. Правда, пару раз они поспорили с Ивановым о генотипе, и Иван Федорович, помнится, сказал ему, что западные ученые не такие уж дураки - он попробовал их методику - результаты самые обнадеживающие. Иван Федорович помнит, как вошел в кабинет, на дверях которого висела табличка: Главный специалист по хлопководству.

     Петр Апполинарьевич встал из-за стола, и то ли служебные неприятности того дня, а может, и забыл изрядно, - близкими друзьями-то они никогда не были, - как-то суховато встретил Ивана Федоровича. Других причин Иван Федорович не видел, - его-то полностью оправдали. Но с работой помог - предложил должность лаборанта в подведомственном институте. Иван Федорович хотел опять заняться селекцией хлопчатника, но Иванов не без резона заметил: за столько лет вы, наверное, многое позабыли, надо подучиться, поосмотреться и так далее. Иван Федорович согласился.

     Он приступил к работе в лаборатории, набрал книг по селекции хлопчатника, узнал, где и какие сорта районированы. Почти все было в новинку, он даже с трудом припоминал, где и кто вводил тот или иной сорт. Попутно выяснил, что лучшим среди всех является сорт, выведенный Ивановым, и что благодаря этому достижению Петр Апполинарьевич еще до войны стал ведущим специалистом в области селекции хлопчатника. Коллеги говорили, что Иванова не отпустили даже на фронт - была строгая бронь. Авторитет у Иванова был огромный. Он уже был член-корром местной академии наук.

     Поначалу Иван Федорович не придал значения ни одному из узнанных фактов - работал человек, вот и результат. Но когда в институтском музее он увидел сорт хлопчатника, под которым стояла фамилия Иванова, был поражен как громом - это был его, монаховский сорт та же кустистость, то же количество короб чек, та же длина волокна, тот же вес каждой дольки и коробочки в целом. Да что там - он до последней жилки на листьях знал свой сорт, отдал ему почти десять лет, знал, что таких совпадений в природе не бывает. Он хотел пойти объясниться к Иванову, но пятнадцатилетний таежный опыт удерживал его. Поделился с женой в тот вечер, и та подала простую и деловую мысль: поехать в район, узнать на месте у тех, кто работал тогда у Монахова, что стало с урожаем тридцать восьмого года? Она ведь тогда с детьми поехала в столицу в ожидании решения участи мужа, и после того, как его осудили, только раз приезжала в район забрать их небольшой скарб.

     Съездить в район удалось только летом следующего года, во время отпуска. Тракторист Саттаров, потерявший на войне ногу (был танкистом, напоролись на мину), рассказал своему старшему другу, что после того, как не стало здесь Монахова, (а Ивана Федоровича вызвали в наркомат в столицу и там уже арестовали),

     дней через десять приехал Иванов. Осмотрел внимательно экспериментальное поле и распорядился до уборки урожая вести все запланированные по программе Монахова работы. Уже в следующем году сортом Монахова засеяли поля два больших колхоза, а еще через два года, в сорок втором, этот сорт сеяли почти везде, где ни возделывался тонковолокнистый хлопок.

     Иван Федорович понял, почему у Иванова нет больше ни одного выведенного им сорта, и почему он сидит в аппарате министерства - отсюда просто указывать, поучать на "собственном" опыте.

     Все круто изменилось через два года.

     Состоялся XX съезд партии, и к таким, как Иван Федорович,

     стали относиться без настороженности, его снова допустили к научной работе, дали сортоиспытательный участок. И хотя в сорок девять трудно было начинать все сначала, он горячо взялся за работу. И объяснился с Ивановым. Тот, как оказалось, был готов к разговору. "Что вы, Иван Федорович, хлопчатник с вашего участка было приказано уничтожить. Комиссию возглавлял сам и он назвал фамилию умершего замнаркома). Да я, по правде говоря, и не помню, как выглядел ваш сорт". - "Негодяй", - кипел в душе Иван Федорович, шагая домой, - негодяй, бездарь, жулик. Он же знал, как по личному указанию Иванова, тщательно (он же селекционер, входивший в комиссию), снимали урожай и очищали семена. Как откалибровывали их. Семена даже протравили по методике Монахова - вроде собирали документацию к порочной практике в селекции. А потом Иванов дал на уничтожение другие семена. И стояли пять человек членов комиссии вместе с замнаркомом и смотрели, как горят, облитые соляркой, "вредные" семена, а вместе с ними и вредные для селекции идеи. В комиссии были люди, которые знали все, но молчали, боясь, чтобы их куда-нибудь или к кому-нибудь не причислили, не повесили ярлык. Ивану Федоровичу о подлинных событиях рассказал один из членов той комиссии, только умолял не называть его имени. А после пятьдесят шестого в коридорах даже самого министерства шептались, что Иванов живет чужой славой. Но попробуй, поборись - Иванов - член-корр, главное светило в хлопководстве, им написан ряд книг ( гооворят, за него писали рабы, но опять же - докажи), у него - власть и авторитет! Были ведь и те, кто поддерживал Иванова.

     Иван Федорович перестал здороваться с главным специалистом и начал упорно работать в совсем новом для него направлении - пытался вывести сорт тонковолокнистого хлопчатника, удобного для машинного сбора. Так требовало время и перспективы развития сельского хозяйства. Иванов, словно не замечая того, чем занят Иван Федорович, никак не вмешивался в его дела. Иван Федорович понимал причины такого поведения Иванова. Во-первых, то не хотел раздувать невыгодную ему ссору, и во-вторых, он хорошо понимал, какая сложная задача - создать сорт тонковолокнистого, удобного для машинного сбора. Вся загвоздка была в том, что тонковолокнистый зреет ярусами. И можно убирать урожай машинами, но только около трети. Все остальное погибнет, помятое между шпинделями машин.

     Иван Федорович провел скрещивание ряда сортов, получил новый - средний, между тонковолокнистым и обычным. Волокно хотя и было короче, чем у тонковолокнистого, но хлопок созревал сразу весь и был устойчив к болезням. Монахов легко защитил в шестьдесят втором кандидатскую диссертацию. Сидевший в зале на защите Иванов даже не подал голоса, а когда обратились к нему, только кивнул головой, сказав странную фразу: "Ну что же, ну что же..." По интонации все поняли - он не против. В тот год у Ивану Федоровичу стукнуло пятьдесят пять. Он горько думал о том, что все могло быть иначе. Потеряно двадцать лет. И каких лет!

     Но работать он продолжал упорно, хотя стал натыкаться на незаметные, но крепкие пеньки: то ученый совет института признал нецелесообразным дальше вести работы над сортом СМ-15, - сорт, мол, исчерпал свои возможности, высевается в ряде хозяйств, ну чего вам еще надо? То вдруг попросили на год помочь группе местных ученых, работавших в сложном, но перспективном направлении (а работа затянулась на целых три года), то вдруг перевели в институт, заместителем заведующего лабораторией по генетике (кстати, слово "генетика" давно перестало быть бранным, более того, Иван Федорович обнаружил, что его поддерживает немалая группа людей, и не только молодежи. Несколько раз он читал лекции на эту тему, опираясь на свой опыт с тридцатых годов.). На должности заместителя Иван Федорович просидел еще два года. Его шеф, доктор наук Самадов, мужик хоть и неплохой, но взвалил почти всю работу на него, Монахова: всю писанину, опеку молодых, рецензирование диссертаций, редактирование годовых отчетов и массу прочих мелких дел.

     К этому времени Иван Федорович знал, что Иванов и Самадов - друзья. И понял, что на этой должности его продержат до пенсии. И он придумал способ, как вырваться из лаборатории, где его отдача, как ученого, была практически равна нулю: он взялся помогать молодому ученому-селекционеру Имамову - сообразительному и энергичному парню, с огромным количеством идей, но без той школы, которая была у Монахова, и без его опыта. И что еще важнее - у Имамова дядя был секретарем ЦК, и ни Самадов, ни Иванов ни за что не сунулись бы в их отношения.

     Пять лет они работали с Имамовым бок о бок, получили сорт, устойчивый к целой группе заболеваний. Имамов защитился. Обрел большую уверенность. И его вроде стала тяготить опека над ним Монахова. Иван Федорович почувствовал изменения в отношениях вчерашнего ученика, - нет, не хамских, Имамову, естественно, хотелось самостоятельности.

     Иван Федорович понимал это, как и то, что начинать работу над новыми сортами на селекционной станции ему трудно. И он, и жена постарели, не помотаешься. Ушел преподавать в сельхозинститут. В семьдесят здоровье стало особенно сильно о себе напоминать, он попросился на пенсию, и через год его с почетом проводили. Как ни странно - ему дали персональную (причем на вечере особо был оговорен его вклад в селекционное дело в тридцатые годы, - видно все знали, что знаменитый сорт вывел Монахов, а автором значится Иванов. - Вот вам и сложности жизни). Льготами Иван Федорович почти не пользовался - если не считать платы за квартиру. Путевки, например, которые выделяют ежегодно - не брал, к врачам в правительственную поликлинику не ходил. Вот только через пять лет решил съездить в санаторий, да и то настояла жена и дети, особенно дочь, жившая с родителями после развода с мужем. У нее был взрослый сын, их внук, симпатичный парень, окончивший политехникум и отслуживший в армии. Работал на базе. Дома часто бывало много молодежи. Иван Федорович знал, что Наде не будет скучно, а прокипяченные шприцы у Катюши всегда наготове, если надо сделать укол. Правда, Иван Федорович сопротивлялся до последнего, ссылаясь на то, что родная дочь куда внимательнее к отцу, а с ее опытом знает побольше иных врачей. "Папа, да разно дома можно провести всестороннее обследование? А лечение? Там одних душев несколько типов. Препараты самые современные. Езжай, обязательно". Он согласился с трудом. В итоге - опоздал на два дня .

     "Вот нашелся и потерявшийся, - ласково пожурила его миловидная докторша. Вот в ключ от вашей комнаты. И почему - комнаты? Здесь же лечат? Наверное - палаты? - "Да что вы улыбнулась докторша, - для психики - это ненужная нагрузка. Поэтому давно палаты стали называться комнатами. - Впрочем, если вам удобнее называть палатой, - пусть будет палата. Спорить никто не будет.

     Палата No7. Счастливая. У нас прекрасное соседство - академик. И, кажется, из вашей республики...".

     Иван Федорович вошел в указанные хоромы, и обомлел - перед ним с радостной улыбкой стоял... Иванов.

     Самым первым побуждением Ивана Федоровича было - развернуться и уйти. Но Петр Апполинарьевич остановил его: "Не делайте глупостей, Иван Федорович! Еще сочтут вас за сумасшедшего. К врачу направят. А тот что-нибудь найдет. Неужели вам хочется в психушку?" Иванов грубо шутил, а Иван Федорович думал только о том, что психушки только и не хватало в его жизни. Он вспомнил мгновенно те пятнадцать лет - самую незабываемую, самую потрясающую часть его биографии. Между тем, Иванов продолжал: "Перестаньте сердиться. Пора все забыть. Сколько лет прошло! Да и нам поскольку сейчас? Мы же одногодки. Тьфу ты! Жить-то сколько осталось! Выбросьте прошлое из головы и доживайте свой век спокойно. Государство о вас побеспокоилось. И вообще - нам пора бы перейти на ты. Как-никак знакомы более полувека. Давайте как нормальные люди относиться друг к другу!".

     Наступила очередная пауза...

     Иванов снова разрядил ее: "Посмотрите, какой у нас роскошный номер, на двоих - метров двенадцать. И холл не меньше. Цветной телевизор. Телефон. Два шифоньера... Нас бы и по одному селили - мы это заслужили, да старые очень. Вдруг одному из нас нужна срочная помощь. Прижмет и до телефона не доползешь. А мы с вами - заслужили отдельные номера. Заслужили", - еще раз добавил Иванов.

     "Палаты" - сказал Монахов. "Что палаты? Ах, да! Здесь же лечат!" - наигранно расхохотался Иванов.

     Комната... Да, это действительно апартаменты, и скорее гостиница с номером "люкс". А он-то думал - лечебница, палаты... Как все изменилось... стыдятся подлинных названий...

     Иван Федорович молча поставил свой чемодан в один из двух шифоньеров, снял шляпу и плащ. Потом сел в кресло и задумался. Бежать отсюда. Бежать немедленно!.. Но, что собственно говоря, сделал ему Иванов? Присвоил себе его сорт хлопчатника и вылез на нем в люди. Но, а если бы не он это сделал, нашелся бы другой. Дать сорту его имя не могли. Он, Иван Федорович, вернулся из заключения через пятнадцать лет. Да потом еще три года прошло, пока его реабилитировали. Что же, судиться надо было, чтобы доказать, что сорт его? Чем бы это все закончилось - неизвестно. У Иванова друзей - куда больше, чем у него. И друзья - не пешки в этой жизни. Тот же не сидел столько. И не жил в отчуждении. После лагерей к Монахову просто боялись подходить. Это теперь мы все знаем, все понимаем. А тогда? Кроме семьи Иван Федорович по существу ни с кем и не общался. Так, на улице раскланяется с кем-нибудь из тех, кого знал до войны. Но в гости никто не звал и к ним не ходили. До съезда...

     Тем временем Иванов открыл дверь на балкон и сказал: "Посмотри, какой вид у нас на море! Роскошь! Эх, еще бы глаза получше! Там, внизу, такие девочки гуляют по пляжу!". Иван Федорович невольно посмотрел в сторону восторгающегося Иванова - балкон, действительно был хорош, - широкий, с несколькими плетеными стульями на случай прихода гостей и белым металлическим столом.

     Да, большая забота о ветеранах. Он еще раз горько подумал о себе - с чем сравнить те пятнадцать лет? Формально ему дали десятку, но, уже отсидев больше половины срока, - в сорок пятом, когда не дали амнистии, он понял - все идет своим чередом и после окончания срока, ему дадут здесь же еще одну десятку. Не он первый, не он последний. И когда пришел сорок восьмой год, тюремный суд добавил ему эту самую десятку. Все за то же. За активную пропаганду буржуазных идей. За политику, за вейсманизм-морганизм. А заодно - и за космополитизм.

     Иван Федорович прикинул: если он сейчас уедет домой, Надя будет крайне расстроена, - она так надеялась, что в таком санатории его "подремонтируют" - подлечат сердце, печень, почки. Он, когда отказывался ехать на курорт, объяснял жене, что в его возрасте все эти болячки - норма, умирать, мол, пора. А Надя говорила - надо пожить. Не торопись оставить меня одну (она почему-то считала, что у нее здоровье крепче), и так ты столько лет гулял по тайге. Он отшутился: "Ты же знаешь, тайга большая, сразу не выберешься". Перейти в другую палату? Но врач ясно сказала - осталось одно место. Его. И хотя на дворе август, санаторий еще переполнен. Да и не хорошо людей баламутить, заставлять переселяться. Надо будет что-то объяснять. Нет, не годится.

     За ужином к его столику (ему дежурная назвала номер столика и номер стула), подошел Иванов и сел, как ни в чем не бывало - на свободное место. Два других были заняты. "Странно, - подумал Монахов, - я ему перемирие еще не назначал". Иван Федорович молча разделывался с ужином и все присматривался к соседям, но никак не мог понять, кто они по профессии - старики и старики. Только чуть моложе их с Ивановым. Но Петр Апполинарьевич, оказывается, уже знал обоих. И места - это Иван Федорович, все время занятый своими мыслями, сообразил не сразу, - были свободными только его и Иванова. И тот, конечно, давно знаком с соседями по столу - как-никак они-то третий день вместе! Иванов с легкостью взял миссию знакомства на себя. "Вы еще не знакомы? Вот это - товарищ моей юности (и он разу назвал Монахова полным именем и с ученым званием). А это, - он уже обращался к Монахову, инженер-строитель Татарченко и председатель райсовета в запасе товарищ Шевчук. Соседи оказались любознательными мужиками. (я бы написала "людьми, товарищами" или просто "любознательными", по моему "мужиками" не очень уместно в данном случае, глаз режет) Они живо начали интересоваться, где начинал работать Иван Федорович, чем занимался, просили рассказать что-нибудь интересное. Иванов опять же, взяв роль гида по его, Монахова, юности, расписывал, где и когда они вместе с Монаховым боролись за хлопковую независимость СССР. Иванов рассказывал массу интересных историй, но о том, что Иван Федорович отбарабанил пятнадцать лет - ни слова. Иван Федорович помалкивал. Изредка из вежливости кивком головы подтверждал рассказ Иванова. А сам думал: неужели он забыл, что обворовал его, Монахова? Неужели забыл, что благодаря его сорту хлопчатника, добыл в жизни все - включая звание член-корра академии? Или теперь, в преддверии близкого конца (кто же так наивен в семьдесят шесть, чтобы верить, что впереди целая вечность?), решил все забыть и жить заботами о здоровье? Ни о чем не думать, не ворошить прошлое? Об этом он и просил Монахова. Можно же, вот так, добалагурить последние годы - веселым и беспечным старичком? Примешь горсть таблеток, после чего ничего не болит, и даже кажешься себе здоровым. Да, Иванову легко, наверное, ни о чем не думать. А каково ему, Монахову? Догадывается ли хоть один из сидящих за столом, да и тот же Иванов, что видел, что пережил он, Иван Федорович? Вряд ли. Описать пятнадцать лет лагерей - ничьей жизни не хватит. А потом? Эта работа лаборантом человека, которого называли в десятке лучших генетиков страны, и сам Вавилов просил его нести новые знании молод ученым. И быть стойким. Он был стойким, чувствуя отчужденность и осторожность людей вокруг него. Целых три года - почти изоляция от всех.

     Вечером он лежал на своей удобной деревянной кровати (это - не нары, хоть тоже из дерева и тоже широкие) и смотрел в окно. За изгибом бухты высился тяжелый массив горного хребта. Тяжелый, вечный. И невольно думалось: уйдем мы скоро, и я, и Иванов, а в этой палате будут лежать другие люди, и так же взирать на неколебимую мощь природы. А все остальное... Они могут и не знать, что было с ними и как было. Изменятся, наверное, еще раз оценки, по которым меряют людей. Вот сейчас расскажи он, как его ограбил Иванов, как потом ловко маневрировал, то вроде по могая по мелочам), то ловко тормозил его, Монахова, через бесчисленные рычаги, которые были у него ж руках благодаря власти, званию, и чего скрывать правду - авторитету. Да и не пишут что-то о подобных вещах в газетах и журналах, по телевидению не рассказывают. Так вот, расскажи он обо воем этом - пойдет ли кто-нибудь по разным инстанциям добиваться расследования, наказания, восстановления правды? Он же видит - все в жизни заняты своим делом: созданием комфорта, добыванием денег, деланием карьеры. И как жаждут услад! Тут для них и рестораны, и ночные бары, и музыка гремит в телевизоре, и еще сотни разных способов развлечься, "словить кайф", - он слыхал это слово уже от внуков. Господи - и никто не говорит об усмирении плоти, - только за то все, чтобы давать и давать ей больше. Тоже не дурак, видит, какие отношения у молодежи между собой, да и у людей чуть постарше.

     Бедный Лев Николаевич! Это его, Монахова, поколение зачитывалось Толстым, Чеховым, мучилось, искало, стыдилось хамства и рвачества, стремилось добрыми деяниями прославить отечество. Были и другие шумные имена. Но они, впитавшие порыв революции, в голодные годы зачитывались русской классикой. Достоевский, Тургенев. Боже! Вдуматься только, что пережила Надя с двумя детьми в годы войны и после. И - верила, ждала, хотя писем оттуда, где он был, не приходило.

     Да, бедные Толстой и Чехов! Это чеховский Андрей Ефимович не выдержал одной зуботычины и умер. Видел бы он, что делали с ними, и что знал по рассказам Иван Федорович! Заныло плечо.

     Он вспомнил лагерь под Иркутском. Он провел в нем четыре года, с сорок третьего по сорок седьмой. Их держали отдельно от уголовников, лагерь был просто перегорожен высоким забором с колючей проволокой. И как часто отпетые бандюги орали им в тех случаях, когда оказывались близко друг к другу: "А, враги народа! Предатели! Добьем фашистов - и вам всем кишки выпустим!" Удивительно, этот сброд чувствовал себя причастным к тому, что происходило на фронте, считал себя участником битвы с фашизмом только потому, что валил лес.

     Помнится, летом сорок четвертого он чуточку замешкался при посадке в машины - развязался шнурок у ботинка. И конвойный, какой-то смуглолицый парень тюркского типа, ткнул его прикладом в плечо. Удар пришелся в верхний плечевой сустав. Иван Федорович точно знал по силе удара - самое малое - трещина. Он не мог поднимать руку, это заметили, пытались заставить работать "двумя руками". Но по его лицу и конвоиры, и товарищи по несчастью видели - с рукой неладно. Его отправили в медсанчасть, но перед этим политические не сдержались, сказали начальнику команды и конвоирам, что нельзя так относиться к больному человеку.

     Вечером того же дня в зону к политическим впустили уголовников. "Помочь умыться", - как сказал один из начальников. Уголовники со злобным матом гонялись за политическими, а догнав, остервенело били, иногда вопя: "Бей фашистскую мразь!" Били профессора истории Антоновского, били военного конструктора Гиталевича, били боевого офицера, капитана Ослябева, который оказался в лагере только за то, что засомневался в какой-то формулировке Верховного на Тегеранской конференции. Били артистов и художников, режиссеров и писателей. Примерно час длился вандализм (?), за это время уголовники не только успели в кровь измолотить лица всем политическим (падать было опасно - лежачего били ногами в тяжелых ботинках по лицу), но и взять трофеи - где кусок пайки нашли припрятанный, где - новые рукавицы. Унесли все, что могло пригодиться. Ивана Федоровича с перевязанным плечом, сидящего на нарах, с размаху с левой и правой съездил по лицу один из громил - с плоской головой и круглым лицом, он почему-то показался похожим на обезьяну, хотя Иван Федорович понимал, обезьяны тут ни при чем - ни по виду, ни по поведению. По носу Ивану Федоровичу громила не попал, наверное, пожалел "калеку". Но разбил щеку, губы о зубы от удара "стыка", как выражались уголовники.

     Подавленные, инженеры и ученые, учителя и бывшие ответработники, в общем, все - "враги народа", молча утирали кровь, - для них эта экзекуция была не в новинку: изредка лагерное начальство устраивает церемонию устрашения, чтобы политические знали свое место! Не счесть, сколько он видел быстрых смертей. Выжил. И теперь он думал, как же Иванов, академик, окончивший когда-то вуз, читавший, наверное, и Толстого, и Достоевского, и Чехова и многих других, забыл, зачем человек на свет явился, забыл всю ту огромную работу поколений русских людей, подвижников духа, которые отдавали все, чтобы сделать человека человечнее, честнее, чтобы он был готов к состраданию и самопожертвованию. Как могло такое случиться?!

     Он мучился от этих мыслей, и оттого почти не разговаривал с Ивановым. А тому, казалось, хоть бы что: оживлен, подвижен и, кажется, - вот-вот побежит на дискотеку.

     ...Их врач, тоже очень милая женщина (почему "тоже" кто еще милый? про Иванова не сказано, что он милый) (наверняка местом дорожит как и все тут) первые процедуры назначала Иванову, и, извинительно улыбаясь, говорила каждый раз нечто вроде такого: Иванов, мол, первый приехал. Хотя Иван Федорович знал - Иванов в санатории идет по другой категории - в документах же написано, кто есть кто. Да и сам Иванов вдруг предложил: "Хотите дополнительный массаж. Легкий. Общеукрепляющий. Я договорюсь". Иван Федорович не захотел.

     Как-то утром, сидя на веранде за газетами, Иванов сказал ему: " Знаете, что я вам скажу, дорогой Иван Федорович! Вы - неправильно живете. И жили неправильно!" Монахов с удивлением поднял на него глаза. - "Да, да, - продолжал Иванов, - и все ваши неприятности в жизни - от ваших дурацких принципов. Человек, мол, звучит гордо! Да не подумайте, что я - пентюх - прочтите, кто говорит эти слова у Горького. По-моему, Горький просто издевался над словословием сутенера. И все эти: не убий! Брат Алеша! - Все

     я знаю. Я не хотел говорить вам об этом, но вспомните, с чего все началось? Вокруг все осуждают вейсманизм-морганизм, бьют Вавилова, а в нет бы смолчать - вы вылезли с этими генами. С их методикой. Все говорят о том, что организм меняется непрерывно под воздействием среды. А вы - со своими генами. Вы не представляете, как возмущались все. На нас написали письмо. Пять подписей ученых - это не шутка.

     Иван Федорович побледнел: "И вы подписали письмо?" - Успокойтесь. Подписал. Или вы хотели, чтобы не подписал и оттарабанил пятнадцать лет вместе с вами? Или как ваш учитель, сдох в тюрьме?" - Умер"... - "Что?" - "Умер". - "Ну, умер. Все один черт!"- "Это же безнравственно, Петр Апполинарьевич!"

    

... ... ...
Продолжение "Палата No 7" Вы можете прочитать здесь

Читать целиком
Все темы
Добавьте мнение в форум 
 
 
Прочитаные 
 Палата No 7
показать все


Анекдот 
Новые условия получения кредита - выбить деньги с предыдущего заемщика.
показать все
    Профессиональная разработка и поддержка сайтов Rambler's Top100