Васильев, Борис - Васильев - А зори здесь тихие...Проза и поэзия >> Русская современная проза >> См. также >> Васильев, Борис Читать целиком Борис Васильев. А зори здесь тихие...
---------------------------------------------------------------
Издание: Васильев Б.Л. "А зори здесь тихие...". -- М.: ДОСААФ, 1977.
OCR, корректура: Сергей Емельянов (Serg@crc.ru)
Дополнительная обработка: Hoaxer (hoaxer@mail.ru)
Книга в сети: Проект "Военная литература" militera.lib.ru/prose/russian/vasilyev1/index.html
---------------------------------------------------------------
1
На 171-м разъезде уцелело двенадцать дворов, пожарный сарай да
приземистый длинный пакгауз, выстроенный в начале века из подогнанных
валунов. В последнюю бомбежку рухнула водонапорная башня, и поезда перестали
здесь останавливаться, Немцы прекратили налеты, но кружили над разъездом
ежедневно, и командование на всякий случай держало там две зенитные
счетверенки.
Шел май 1942 года. На западе (в сырые ночи оттуда доносило тяжкий гул
артиллерии) обе стороны, на два метра врывшись в землю, окончательно завязли
в позиционной войне; на востоке немцы день и ночь бомбили канал и Мурманскую
дорогу; на севере шла ожесточенная борьба за морские пути; на юге продолжал
упорную борьбу блокированный Ленинград.
А здесь был курорт. От тишины и безделья солдаты млели, как в парной, а
в двенадцати дворах оставалось еще достаточно молодух и вдовушек, умевших
добывать самогон чуть ли не из комариного писка. Три дня солдаты отсыпались
и присматривались; на четвертый начинались чьи-то именины, и над разъездом
уже не выветривался липкий запах местного первача.
Комендант разъезда, хмурый старшина Васков, писал рапорты по команде.
Когда число их достигало десятка, начальство вкатывало Васкову очередной
выговор и сменяло опухший от веселья полувзвод. С неделю после этого
комендант кое-как обходился своими силами, а потом все повторялось сначала
настолько точно, что старшина в конце концов приладился переписывать прежние
рапорты, меняя в них лишь числа да фамилии.
-- Чепушиной занимаетесь! -- гремел прибывший по последним рапортам
майор. -- Писанину развели! Не комендант, а писатель какой-то!..
-- Шлите непьющих, -- упрямо твердил Васков: он побаивался всякого
громогласного начальника, но талдычил свое, как пономарь. -- Непьющих и
это... Чтоб, значит, насчет женского пола.
-- Евнухов, что ли?
-- Вам виднее, -- осторожно говорил старшина..
-- Ладно, Васков!... -- распаляясь от собственной строгости, сказал
майор. -- Будут тебе непьющие. И насчет женщин тоже будут как положено. Но
гляди, старшина, если ты и с ними не справишься...
-- Так точно, -- деревянно согласился комендант. Майор увез не
выдержавших искуса зенитчиков, на прощание еще раз пообещав Васкову, что
пришлет таких, которые от юбок и самогонки нос будут воротить живее, чем сам
старшина. Однако выполнить это обещание оказалось не просто, поскольку за
три дня не прибыло ни одного человека.
-- Вопрос сложный, -- пояснил старшина квартирной своей хозяйке Марии
Никифоровне. -- Два отделения -- это же почти что двадцать человек непьющих.
Фронт перетряси, и то -- сомневаюсь...
Опасения его, однако, оказались необоснованными, так как уже утром
хозяйка сообщила, что зенитчики прибыли. В тоне ее звучало что-то вредное,
но старшина со сна не разобрался, а спросил о том, что тревожило:
-- С командиром прибыли?
-- Не похоже, Федот Евграфыч.
-- Слава богу! -- Старшина ревниво относился к своему комендантскому
положению. -- Власть делить -- это хуже нету.
-- Погодите радоваться, -- загадочно улыбалась хозяйка. -- Радоваться
после войны будем, -- резонно сказал Федот Евграфыч, надел фуражку и вышел.
И оторопел: перед домом стояли две шеренги сонных девчат. Старшина было
решил, что спросонок ему померещилось, поморгал, но гимнастерки на бойцах
по-прежнему бойко торчали в местах, солдатским уставом не предусмотренных, а
из-под пилоток нахально лезли кудри всех цветов и фасонов.
-- Товарищ старшина, первое и второе отделения третьего взвода пятой
роты отдельного зенитно-пулеметного батальона прибыли в ваше распоряжение
для охраны объекта, -- тусклым голосом отрапортовала старшая. -- Докладывает
помкомвзвода сержант Кирьянова.
-- Та-ак, -- совсем не по-уставному сказал комендант. -- Нашли, значит,
непьющих...
Целый день он стучал топором: строил нары в пожарном сарае, поскольку
зенитчицы на постой к хозяйкам становиться не согласились. Девушки таскали
доски, держали, где велел, и трещали как сороки. Старшина хмуро
отмалчивался: боялся за авторитет.
-- Из расположения без моего слова ни ногой, -- объявил он, когда все
было готово.
-- Даже за ягодами? -- бойко спросила рыжая. Васков давно уже приметил
ее.
-- Ягод еще нет, -- сказал он.
-- А щавель можно собирать? -- поинтересовалась Кирьянова. -- Нам без
приварка трудно, товарищ старшина, -- отощаем.
Федот Евграфыч с сомнением повел глазом по туго натянутым гимнастеркам,
но разрешил:
-- Не дальше речки. Аккурат в пойме прорва его. На разъезде наступила
благодать, но коменданту от этого легче не стало. Зенитчицы оказались
девахами шумными и задиристыми, и старшина ежесекундно чувствовал, что попал
в гости в собственный дом: боялся ляпнуть не то, сделать не так, а уж о том,
чтобы войти куда без стука, не могло теперь быть и речи, и, если он забывал
когда об этом, сигнальный визг немедленно отбрасывал его на прежние позиции.
Пуще же всего Федот Евграфыч страшился намеков и шуточек насчет возможных
ухаживаний и поэтому всегда ходил, уставясь в землю, словно потерял денежное
довольствие за последний месяц.
-- Да не бычьтесь вы, Федот Евграфыч, -- сказала хозяйка, понаблюдав за
его общением с подчиненными. -- Они вас промеж себя стариком величают, так
что глядите на них соответственно.
Федоту Евграфычу этой весной исполнилось тридцать два, и стариком он
себя считать не согласился. Поразмыслив, он пришел к выводу, что все это
есть меры, предпринятые хозяйкой для упрочения собственных позиций: она-таки
растопила лед комендантского сердца в одну из весенних ночей и теперь,
естественно, стремилась укрепиться на завоеванных рубежах.
Ночами зенитчицы азартно лупили из всех восьми стволов по пролетающим
немецким самолетам, а днем разводили бесконечные постирушки: вокруг
пожарного сарая вечно сушились какие-то их тряпочки. Подобные украшения
старшина считал неуместными и кратко информировал об этом сержанта
Кирьянову:
-- Демаскирует.
-- А есть приказ, -- не задумываясь, сказала она.
-- Какой приказ?
-- Соответствующий. В нем сказано, что военнослужащим женского пола
разрешается сушить белье на всех фронтах.
Комендант промолчал: ну их, этих девок, к ляду! Только свяжись:
хихикать будут до осени...
Дни стояли теплые, безветренные, и комара народилось такое количество,
что без веточки и шагу не ступишь. Но веточка -- это еще ничего, это еще
вполне допустимо для военного человека, а вот то, что вскоре комендант начал
на каждом углу хрипеть да кхекать, словно и вправду был стариком, -- вот это
было совсем уж никуда не годно.
А началось все с того, что жарким майским днем завернул он за пакгауз и
обмер: в глаза брызнуло таким неистово белым, таким тугим да еще
восьмикратно помноженным телом, что Васкова аж в жар кинуло: все первое
отделение во главе с командиром младшим сержантом Осяниной загорало на
казенном брезенте в чем мать родила. И хоть бы завизжали, что ли, для
приличия, так нет же: уткнули носы в брезент, затаились, и Федоту Евграфычу
пришлось пятиться, как мальчишке из чужого огорода. Вот с того дня и стал он
кашлять на каждом углу, будто коклюшный.
А эту Осянину он еще раньше выделил: строга. Не засмеется никогда,
только что поведет чуть губами, а глаза по-прежнему серьезными остаются.
Странная была Осянина, и поэтому Федот Евграфыч осторожно навел справочки
через свою хозяйку, хоть и понимал, что той поручение это совсем не для
радости.
-- Вдовая она, -- поджав губы, через день доложила Мария Никифоровна.
-- Так что полностью в женском звании состоит: можете игры заигрывать.
Старшина промолчал: бабе все равно не докажешь. Взял топор, пошел во
двор: лучше нету для дум времени, как дрова колоть. А дум много накопилось,
и следовало их привести в соответствие.
Ну, прежде всего, конечно, дисциплина. Ладно, не пьют бойцы, с
жительницами не любезничают -- это все так. А внутри -- беспорядок:
-- Люда, Вера, Катенька -- в караул! Катя -- разводящая. Разве это
команда? Развод караулов полагается по всей строгости делать, по уставу. А
это насмешка полная, это надо порушить, а как? Попробовал он насчет этого со
старшей, с Кирьяновой, поговорить, да у нее один ответ:
-- А у нас разрешение, товарищ старшина. От командующего. Лично.
Смеются, черти...
-- Стараешься, Федот Евграфыч?
Обернулся: соседка во двор заглядывает, Полинка Егорова. Самая
беспутная из всего населения: именины в прошлом месяце четыре раза
справляла.
-- Ты не очень-то утруждайся, Федот Евграфыч. Ты теперь один у нас
остался, вроде как на племя.
Хохочет. И ворот не застегнут: вывалила на плетень прелести, точно
булки из печи.
-- Ты теперь по дворам ходить будешь, как пастух. Неделю в одном дворе,
неделю -- в другом. Такая у нас, у баб, договоренность насчет тебя.
-- Ты, Полина Егорова, совесть поимей. Солдатка ты или дамочка какая?
Вот и веди соответственно.
-- Война, Евграфыч, все спишет. И с солдат и с солдаток.
Вот ведь петля какая! Выселить надо бы, а как? Где они, гражданские
власти? А ему она не подчинена: он этот вопрос с крикуном майором
провентилировал.
Да, дум набралось кубометра на два, не меньше. И с каждой думой
совершенно особо разобраться надо. Совершенно особо...
Все-таки большая помеха, что человек он почти что без образования. Ну,
писать-читать умеет и счет знает в пределах четырех классов, потому что
аккурат в конце этого, четвертого, у него медведь отца заломал. Вот девкам
бы этим смеху было, если б про медведя узнали! Это ж надо: не от газов в
мировую, не от клинка в гражданскую, не от кулацкого обреза, не своей
смертью даже -- медведь заломал! Они, поди, медведя этого в зверинцах только
и видели...
Из дремучего угла ты, Федот Васков, в коменданты выполз. А они, не
гляди что рядовые, -- наука: упреждение, квадрант, угол сноса. Классов семь,
а то и все девять, по разговору видно. От девяти четыре отнять -- пять
останется. Выходит, он от них на больше отстал, чем сам имеет...
Невеселыми думы были, и от этого рубал Васков дрова с особой яростью. А
кого винить? Разве что медведя того, невежливого...
Странное дело: до этого он жизнь свою удачливой считал. Ну не то чтоб
совсем уж двадцать одно выходило, но жаловаться не стоило. Все-таки он со
своими неполными четырьмя классами полковую школу окончил и за десять лет до
старшинского звания дослужился. По этой линии ущерба не было, но с других
концов, случалось, судьба флажками обкладывала и два раза прямо в упор из
всех стволов саданула, но Федот Евграфыч устоял все ж таки. Устоял...
Незадолго перед финской женился он на санитарке из гарнизонного
госпиталя. Живая бабенка попалась: все бы ей петь да плясать, да винцо
попивать. Однако мальчонку родила. Игорьком назвали: Игорь Федотыч Васков.
Тут финская началась, Васков на фронт уехал, а как вернулся назад с двумя
медалями, так его в первый раз и шарахнуло: пока он там в снегах загибался,
жена вконец завертелась с полковым ветеринаром и отбыла в южные края. Федот
Евграфыч развелся с нею немедля, мальца через суд вытребовал и к матери в
деревню отправил. А через год мальчонка его помер, и с той поры Васков
улыбнулся-то всего три раза: генералу, что орден ему вручал, хирургу,
осколок из плеча вытащившему, да хозяйке своей Марии Никифоровне, за
догадливость.
Вот за тот осколок и получил он свой теперешний пост. В пакгаузе
имущество кое-какое осталось, часовых не ставили, но, учредив комендантскую
должность, поручили ему пакгауз тот блюсти. Трижды в день обходил старшина
объект, замки пробовал и в книге, которую сам же завел, делал одну и ту же
запись: "Объект осмотрен. Нарушений нет". И время осмотра, конечно.
Спокойно служилось старшине Васкову. Почти до сегодня спокойно. А
теперь...
Вздохнул старшина.
2
Из всех довоенных событий Рита Муштакова ярче всего помнила школьный
вечер -- встречу с героями-пограничниками. И хоть не было на этом вечере
Карацупы, а собаку звали совсем не Индус, Рита помнила этот вечер так,
словно он только-только окончился и застенчивый лейтенант Осянин все еще
шагал рядом по гулким деревянным тротуарам маленького приграничного городка.
Лейтенант еще никаким не был героем, в состав делегации попал случайно и
ужасно стеснялся.
Рита тоже была не из бойких: сидела в зале, не участвуя ни в
приветствиях, ни в самодеятельности, и скорее согласилась бы провалиться
сквозь все этажи до крысиного подвала, чем первой заговорить с кем-либо из
гостей моложе тридцати. Просто они с лейтенантом Осяниным случайно оказались
рядом и сидели, боясь шевельнуться и глядя строго перед собой. А потом
школьные затейники организовали игру, и им опять выпало быть вместе. А потом
был общий фант: станцевать вальс -- и они станцевали. А потом стояли у окна.
А потом... Да, потом он пошел ее провожать.
И Рита страшно схитрила: повела его самой дальней дорогой. А он все
равно молчал и только курил, каждый раз робко спрашивая у нее разрешения. И
от этой робости сердце Риты падало прямо в коленки.
Они даже простились не за руку: просто кивнули друг другу, и все.
Лейтенант уехал на заставу и каждую субботу писал ей очень короткое письмо.
А она каждое воскресенье отвечала длинным. Так продолжалось до лета: в июне
он приехал в городок на три дня, сказал, что на границе неспокойно, что
отпусков больше не будет и поэтому им надо немедленно пойти в загс.
Рита нисколько не удивилась, но в загсе сидели бюрократы и отказались
регистрировать, потому что до восемнадцати ей не хватало пяти с половиной
месяцев. Но они пошли к коменданту города, а от него -- к ее родителям и
все-таки добились своего.
Рита была первой из их класса, кто вышел замуж. И не за кого-нибудь, а
за красного командира, да еще пограничника. И более счастливой девушки на
свете просто не могло быть.
На заставе ее сразу выбрали в женский совет и записали во все кружки.
Рита училась перевязывать раненых и стрелять, скакать на лошади, метать
гранаты и защищаться от газов. Через год она родила мальчика (назвали его
Альбертом -- Аликом), а еще через год началась война.
В тот первый день она оказалась одной из немногих, кто не растерялся,
не ударился в панику. Она вообще была спокойная и рассудительная, но тогда
ее спокойствие объяснялось просто: Рита еще в мае отправила Алика к своим
родителям и поэтому могла заниматься спасением чужих детей.
Застава держалась семнадцать дней. Днем и ночью Рита слышала далекую
стрельбу. Застава жила, а с нею жила и надежда, что муж цел, что
пограничники продержатся до прихода армейских частей и вместе с ними ответят
ударом на удар, -- на заставе так любили петь: "Ночь пришла, и тьма границу
скрыла, но ее никто не перейдет, и врагу мы не позволим рыло сунуть в наш
советский огород..." Но шли дни, а помощи не было, и на семнадцатые сутки
застава замолчала.
Риту хотели отправить в тыл, а она просилась в бой. Ее гнали, силой
запихивали в теплушки, но настырная жена заместителя начальника заставы
старшего лейтенанта Осянина через день снова появлялась в штабе укрепрайона.
В конце концов взяли санитаркой, а через полгода послали в полковую зенитную
школу.
А старший лейтенант Осянин погиб на второй день войны в утренней
контратаке. Рита узнала об этом уже в июле, когда с павшей заставы чудом
прорвался сержант-пограничник. Начальство ценило неулыбчивую вдову
героя-пограничника: отмечало в приказах, ставило в пример и поэтому уважило
личную просьбу -- направить по окончании школы на тот участок, где стояла
застава, где погиб муж в яростном штыковом бою. Фронт тут попятился немного:
зацепился за озера, прикрылся лесами, влез в землю и замер где-то между
бывшей заставой и тем городком, где познакомился когда-то лейтенант Осянин с
ученицей девятого "Б"...
Теперь Рита была довольна: она добилась того, чего хотела. Даже гибель
мужа отошла куда-то в самый тайный уголок памяти: у нее была работа,
обязанность и вполне реальные цели для ненависти. А ненавидеть она научилась
тихо и беспощадно и хоть не удалось пока ее расчету сбить вражеский самолет,
но немецкий аэростат прошить ей все-таки удалось. Он вспыхнул, съежился;
корректировщик выбросился из корзины и камнем полетел вниз.
-- Стреляй, Рита!.. Стреляй! -- кричали зенитчицы. А Рита ждала, не
сводя перекрестия с падающей точки. И когда немец перед самой землей рванул
парашют, уже благодаря своего немецкого бога, она плавно нажала гашетку.
Очередью из четырех стволов начисто разрезало черную фигуру, девчонки крича
от восторга, целовали ее, а она улыбалась наклеенной улыбкой. Всю ночь ее
трясло. Помкомвзвода Кирьянова отпаивала чаем, утешала:
-- Пройдет, Ритуха. Я, когда первого убила, чуть не померла, ей-богу.
Месяц снился, гад...
Кирьянова была боевой девахой: еще в финскую исползала с санитарной
сумкой не один километр передовой, имела орден. Рита уважала ее за характер,
но особо не сближалась.
Впрочем, Рита вообще держалась особняком: в отделении у нее были сплошь
девчонки-комсомолки. Не то чтобы младше, нет: просто -- зеленые. Не знали
они ни любви, ни материнства, ни горя, ни радости, болтали о лейтенантах да
поцелуйчиках, а Риту это сейчас раздражало.
-- Спать!.. -- коротко бросала она, выслушав очередное признание. --
Еще услышу о глупостях -- настоишься на часах вдоволь.
-- Зря, Ритуха, -- лениво пеняла Кирьянова. -- Пусть себе болтают:
занятно.
-- Пусть влюбляются -- слова не скажу. А так, лизаться по углам --
этого я не понимаю.
-- Пример покажи, -- улыбнулась Кирьянова. И Рита сразу замолчала. Она
даже представить не могла, что такое может случиться: мужчин для нее не
существовало. Один был мужчина -- тот, что вел в штыковую поредевшую заставу
на втором рассвете войны. Жила, затянутая ремнем. На самую последнюю дырочку
затянутая.
Перед маем расчету досталось: два часа вели бой с юркими "мессерами".
Немцы заходили с солнца, пикировали на счетверенки, плотно поливая огнем.
Убили подносчицу -- курносую, некрасивую толстуху, всегда что-то жевавшую
втихомолку, легко ранили еще двоих. На похороны прибыл комиссар части,
девочки ревели в голос. Дали салют над могилой, а потом комиссар отозвал
Риту в сторону:
-- Пополнить отделение нужно. Рита промолчала.
-- У вас здоровый коллектив, Маргарита Степановна. Женщины на фронте,
сами знаете, -- объект, так сказать, пристального внимания. И есть случаи,
когда не выдерживают.
Рита опять промолчала. Комиссар потоптался, закурил, сказал
приглушенно:
-- Один из штабных командиров -- семейный, между прочим, -- завел себе,
так сказать, подругу. Член Военного совета, узнав, полковника того в оборот
взял, а мне приказал подругу эту, так сказать, к делу определить. В хороший
коллектив.
-- Давайте, -- сказала Рита.
Наутро увидела и залюбовалась: высокая, рыжая, белокожая. А глаза
детские: зеленые, круглые, как блюдца.
-- Боец Евгения Комелькова в ваше распоряжение...
Тот день банным был, и, когда наступило их время, девушки в предбаннике
на новенькую, как на чудо, глядели:
-- Женька, ты русалка!
-- Женька, у тебя кожа прозрачная!
-- Женька, с тебя скульптуру лепить!
-- Женька, ты же без лифчиков ходить можешь!
-- Ой, Женька, тебя в музей нужно! Под стекло на черном бархате...
-- Несчастная баба! -- вздохнула Кирьянова. -- Такую фигуру в
обмундирование паковать -- это ж сдохнуть легче.
-- Красивая, -- осторожно поправила Рита. -- Красивые редко счастливыми
бывают.
-- На себя намекаешь? -- усмехнулась Кирьянова. И Рита опять замолчала:
нет, не выходила у нее дружба с помкомвзвода Кирьяновой. Никак не выходила.
А с Женькой вышла. Как-то сама собой, без подготовки, без прощупывания:
взяла Рита и рассказала ей свою жизнь. Укорить хотела отчасти, а отчасти --
пример показать и похвастаться. А Женька в ответ не стала ни жалеть, ни
сочувствовать. Сказала коротко:
-- Значит, и у тебя личный счет имеется. Сказано было так, что Рита --
хоть и знала про полковника досконально -- спросила:
-- И у тебя тоже?
-- А я одна теперь. Маму, сестру, братишку -- всех из пулемета уложили.
-- Обстрел был?
-- Расстрел. Семьи комсостава захватили и -- под пулемет. А меня
эстонка спрятала в доме напротив, и я видела все. Все! Сестренка последней
упала -- специально добивали...
-- Послушай, Женька, а как же полковник? -- шепотом спросила Рита. --
Как же ты могла, Женька...
-- А вот могла! -- Женька с вызовом тряхнула рыжей шевелюрой. -- Сейчас
воспитывать начнешь или после отбоя?
Женькина судьба перечеркнула Ритину исключительность, и -- странное
дело! -- Рита словно бы чуть оттаяла, словно бы дрогнула где-то, помягчела.
Даже смеялась иногда, даже пела с девчонками, но самой собой была только с
Женькой наедине.
Рыжая Комелькова, несмотря на все трагедии, была чрезвычайно
общительной и озорной. То на потеху всему отделению лейтенанта какого-нибудь
до онемения доведет, то на перерыве под девичье "ля-ля" цыганочку спляшет по
всем правилам, то вдруг роман рассказывать начнет -- заслушаешься.
-- На сцену бы тебя, Женька! -- вздыхала Кирьянова. -- Такая баба
пропадает!
Так и кончилось Ритино старательно охраняемое одиночество: Женька все
перетряхнула. В отделении у них замухрышка одна была, Галка Четвертак.
Худющая, востроносая, косички из пакли и грудь плоская, как у мальчишки.
Женька ее в бане отскребла, прическу соорудила, гимнастерку подогнала --
расцвела Галка. И глазки вдруг засверкали, и улыбка появилась, и грудки, как
грибы, выросли. И поскольку Галка эта от Женьки больше и на шаг не отходила,
стали они теперь втроем: Рита, Женька и Галка.
Известие о переводе с передовой на объект зенитчицы встретили в штыки.
Только Рита промолчала: сбегала в штаб, поглядела карту, сказала:
-- Пошлите мое отделение.
Девушки удивились, Женька подняла бунт, но на следующее утро вдруг
переменилась: стала за разъезд агитировать. Почему, отчего -- никто не
понимал, но примолкли: значит, надо, Женьке верили. Разговоры сразу утихли,
начали собираться. А как прибыли на разъезд, Рита, Женька и Галка стали
вдруг пить чай без сахара.
Через три ночи Рита исчезла из расположения. Скользнула из пожарного
сарая, тенью пересекла сонный разъезд и растаяла в мокром от росы ольшанике.
По заглохшей лесной дороге выбралась на шоссе и остановила первый грузовик.
-- Далеко собралась, красавица? -- спросил усатый старшина: ночью в тыл
ходили машины за припасами, и сопровождали их люди, далекие от строевой и
уставов,
-- До города подбросите?
Из кузова уже тянулись руки. Не ожидая разрешения, Рита встала на
колесо и вмиг оказалась наверху. Усадили на брезент, набросили ватник.
-- Подремли, деваха, часок,,. А утром была на месте. -- Лида, Рая -- в
наряд!
Никто не видал, а Кирьянова узнала: доложили. Ничего не сказала,
усмехнулась про себя: "Завела кого-то, гордячка. Пусть ее, может, оттает..."
И Васкову -- ни слова. Впрочем, Васкова никто из девушек не боялся, а
Рита -- меньше всех. Ну, бродит по разъезду пенек замшелый: в запасе
двадцать слов, да и те из уставов. Кто же его всерьез-то принимать будет?
Но форма есть форма, а в армии особенно. И форма эта требовала, чтобы о
ночных путешествиях Риты не знал никто, кроме Женьки да Галки Четвертак.
Откочевывали в городишко сахар, галеты, пшенный концентрат, а когда и
банки с тушенкой. Шальная от удач Рита бегала туда по две-три ночи в неделю:
почернела, осунулась. Женька укоризненно шипела в ухо:
-- Зарвалась ты, мать! Налетишь на патруль, либо командир какой
заинтересуется -- и сгоришь.
-- Молчи, Женька, я везучая!
У самой от счастья глаза светятся: разве с такой серьезно поговоришь?
Женька только расстраивалась:
-- Ой, гляди, Ритка!
То, что о ее путешествиях Кирьянова знает, Рита быстро догадалась по
взглядам да усмешечкам. Обожгли ее эти усмешечки, словно она и впрямь своего
старшего лейтенанта предавала. Потемнела, хотела одернуть -- Женька не дала.
Уцепилась, уволокла в сторону:
-- Пусть, Рита, пусть что хочет думает!
Рита опомнилась: правильно. Пусть любую грязь сочиняет, лишь бы
помалкивала, не мешала, Васкову бы не донесла. Занудит, запилит -- света
невзвидишь. Пример был: двух подружек из первого отделения старшина за рекой
поймал. Четыре часа -- с обеда до ужина -- мораль читал: устав наизусть
цитировал, инструкции, наставления. Довел девчонок до третьих слез: не то
что за реку -- со двора зареклись выходить.
Но Кирьянова пока молчала.
Стояли безветренные белые ночи. Длинные -- от зари до зари -- сумерки
дышали густым настоем зацветающих трав, и зенитчицы до вторых петухов пели
песни у пожарного сарая. Рита таилась теперь только от Васкова, исчезала
через две ночи на третью вскоре после ужина, а возвращалась перед подъемом.
Эти возвращения Рита любила больше всего. Опасность попасться на глаза
патрулю была уже позади, и теперь можно было спокойно шлепать босыми ногами
по холодной до боли росе, забросив связанные ушками сапоги за спину. Шлепать
и думать о свидании, о жалобах матери и о следующей самоволке. И оттого, что
следующее свидание она может планировать сама, не завися или почти не завися
от чужой воли, Рита была счастлива. Но шла война, распоряжаясь по своему
усмотрению человеческими жизнями, и судьбы людей переплетались причудливо и
непонятно. И, обманывая коменданта тихого 171-го разъезда, младший сержант
Маргарита Осянина и знать не знала, что директива имперской службы СД за °
С219/702 с грифом "ТОЛЬКО ДЛЯ КОМАНДОВАНИЯ" уже подписана и принята к
исполнению.
3
А зори здесь были тихими-тихими.
Рита шлепала босиком: сапоги раскачивались за спиной. С болот полз
плотный туман, холодил ноги, оседал на одежде, и Рита с удовольствием
думала, как сядет перед разъездом на знакомый пенек, наденет сухие чулки и
обуется. А сейчас торопилась, потому что долго ловила попутную машину.
Старшина же Васков вставал ни свет ни заря и сразу шел щупать замки на
пакгаузе. А Рита как раз туда должна была выходить: пенек ее был в двух
шагах от бревенчатой стены, за кустами.
До пенька осталось два поворота, потом напрямик, через ольшаник. Рита
миновала первый и -- замерла: на дороге стоял человек.
Он стоял, глядя назад, рослый, в пятнистой плащ-палатке, горбом
выпиравшей на спине. В правой руке он держал продолговатый, туго обтянутый
ремнями сверток; на груди висел автомат.
Рита шагнула в куст; вздрогнув, он обдал ее росой, но она не
почувствовала. Почти не дыша, смотрела сквозь редкую еще листву на чужого,
недвижимо, как во сне, стоящего на ее пути.
Из лесу вышел второй: чуть пониже, с автоматом на груди и с точно таким
же тючком р руке. Они молча пошли прямо на нее, неслышно ступая высокими
шнурованными башмаками по росистой траве.
Рита сунула в рот кулак, до боли стиснула его зубами. Только не
шевельнуться, не закричать, не броситься напролом сквозь кусты! Они прошли
рядом: крайний коснулся плечом ветки, за которой она стояла. Прошли молча,
беззвучно, как тени. И скрылись.
Рита обождала -- никого. Осторожно выскользнула, перебежала дорогу,
нырнула в куст, прислушалась.
Тишина.
Задыхаясь, кинулась напролом: сапоги били по спине. Не таясь,
пронеслась по поселку, забарабанила в сонную, наглухо заложенную дверь:
-- Товарищ комендант!.. Товарищ старшина!..
Наконец открыли. Васков стоял на пороге -- в галифе, тапочках на босу
ногу, в нижней бязевой рубахе с завязками. Хлопал сонными глазами:
-- Что?
-- Немцы в лесу!
-- Так... -- Федот Евграфыч подозрительно сощурился: не иначе,
разыгрывают... -- Откуда известно?
-- Сама видела. Двое. С автоматами, в маскировочных накидках...
Нет, вроде не врет. Глаза испуганные...
-- Погоди тут.
Старшина метнулся в дом. Натянул сапоги, накинул гимнастерку, второпях,
как при пожаре. Хозяйка в одной рубахе сидела на кровати, разинув рот:
-- Что там, Федот Евграфыч?
-- Ничего. Вас не касается.
Выскочил на улицу, затягивая ремень с наганом на боку. Осянина стояла
на том же месте, по-прежнему держа сапоги за плечом. Старшина машинально
глянул на ее ноги: красные, мокрые, к большому пальцу прошлогодний лист
прилип. Значит, по лесу босиком шастала, а сапоги за спиной носила: так,
стало быть, теперь воюют.
-- Команду -- в ружье: боевая тревога! Кирьянову ко мне. Бегом!
Бросились в разные стороны: деваха -- к пожарному сараю, а он -- в
будку железнодорожную, к телефону. Только бы связь была!..
-- "Сосна"! "Сосна"!.. Ах ты, мать честная!.. Либо спят, либо
поломка... "Сосна"!.. "Сосна"!..
-- "Сосна" слушает.
-- Семнадцатый говорит. Давай Третьего. Срочно давай, чепе!..
... ... ... Продолжение "А зори здесь тихие..." Вы можете прочитать здесь Читать целиком |