Мирошниченко, Григорий - Мирошниченко - ЮнармияПриключения >> Приключения >> Отечественная >> Мирошниченко, Григорий Читать целиком Григорий Мирошниченко. Юнармия
---------------------------------------------------------------
OCR: Андрей из Архангельска
---------------------------------------------------------------
СТАВРОПОЛЬСКОЕ КНИЖНОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО
1971 г.
Печатается по изданию:
Г. Мирошниченко, ЮНАРМИЯ, Лениздат, 1966 год.
РОМЕН РОЛЛАМ О ПОВЕСТИ "ЮНАРМИЯ"
Ваша маленькая книга, которую я прочел с величайшим интересом,
очень трогательна. Я должен сказать, что, несмотря на то что это -
книга для детей, она одна из самых трогательных, которые я читал о
гражданской войне, имевшей место в вашей стране (конечно, я знаю
только те книги на эту тему, которые были переведены на французский
язык, так что я могу судить очень неполно). Эта небольшая книга еще
раз показывает нам, как в вашей стране создается новое человечество,
сознательное и свободное. Последние страницы, где вы рассказываете о
том, что случилось потом с вашими товарищами и с вами самим, желающим
"идти вперед", доставили мне самое большое удовольствие.
Жму вашу руку, дорогой товарищ, и желаю вам удачной работы,
здоровья и сил.
Ромен Роллан
Вильнев, 19 марта 1936 г.
Глава I
ЭШЕЛОНЫ УШЛИ
На главной железнодорожной магистрали, почти у самого перрона,
блеснул оранжевый огонек, треснул и потонул в облаке бурого дыма.
Глухо и тяжело ударил взрыв. Посыпались камни, песок, хрустнули
станционные стекла.
Над крышей вокзала пронзительно и даже как-то странно пропел еще
один трехдюймовый снаряд. Он грохнулся по ту сторону станции, на
постоялом дворе Кондратьевых. За ним ударил еще один... Еще. И еще.
Сколько их! Они сыпались один за другим, и в густом дыму, который уже
закрывал собой десятки домов и сараев, мгновенно вспыхивали огни,
напоминавшие грозу, разразившуюся ночью.
Совсем недалеко от станции, на воинских путях, по деревянным
настилам торопливо заводили в товарные вагоны исхудалых, в коросте,
лошадей. Лошади фыркали, ржали, топали копытами и, боязливо озираясь,
шли в вагоны.
На открытые платформы грузили пушки, кухни, двуколки.
У самой станции снаряд со свистом вырвал рельс, выворотил рыхлую
землю и почерневший огрызок шпалы.
В это время из конторы выскочил начальник станции. Он посмотрел
на семафор и, схватившись руками за голову, побежал обратно в контору.
Шпала, перевернувшись в воздухе, полетела вниз. Она упала возле
конторы начальника станции, плотно загородив собою тяжелую дверь.
Красноармейцы грузили сено. Вдвоем, втроем они хватали непокорные
тюки и со злостью тискали их на платформу.
- Вот, дьявол, как чешет! - сказал красноармеец, накручивая
обмотку.
- Кури, брат, - предложил ему сосед, доставая из кармана махорку.
- Кури! Фронт фронтом, а раз время пришло - кури.
- Какой ты чудной, - сказал другой красноармеец, - какой ты
храбрый, ты, видно, и ночью куришь!
- Курю.
- И в заставе куришь?
- Курю. Только я в рукаве, а нет - под шинельку. Без курева не
могу. В тот момент голову сымай, хоть режь - закурю.
Вдруг прямо на площадке возле эшелонов упал снаряд. Красноармейцы
прилипли к земле. Снаряд рванул. Заржали лошади.
- О гады! - сказал красноармеец, поднимаясь на ноги.
- Кроют, браток... Кабы у нас снарядов двадцать было, мы бы их...
- Да, кабы у нас... - сказал сосед и сразу повалился на камни. Из
руки его выпала папироска.
Красноармеец пристально посмотрел на тело товарища, потом молча
взвалил его себе на плечи, как тюк сена, и понес в санитарный вагон.
На платформе человек двадцать красноармейцев искали начальника
станции и долго не могли его найти. Они лихо размахивали руками, как
саблями.
Начальник станции сунул свое длинное лицо в дверное стекло.
Увидев красноармейцев, он быстро отскочил обратно.
- Стоп! - громко крикнул скуластый красноармеец. - Ты куда
ховаешься, бисова твоя душа? Стой!
Начальник станции вернулся.
- Вот видите, - лукаво сказал он, остановившись у двери, - шпала
дорогу загородила. Я хотел через другую дверь выйти к вам.
- Неправда, - спокойно сказал высокий красноармеец в буденовке,
отодвинув ногой шпалу.
- Ты знаешь, что эшелоны задерживать права не имеешь?
- Взять бы да двинуть ему по-свойски, враз бы пути починил!
Но маленький человек в красной фуражке только пожимал плечами и
повторял одно и то же:
- Товарищи, не могу я отправить воинские эшелоны. Все пути
позабиты. У семафора снарядами полотно разорвало. Что я могу
поделать?..
Тут из-за угла вышел обтянутый крест-накрест потертыми ремнями
начальник эшелонов. Красноармейцы к нему.
- Саботаж разводят станционщики, товарищ командир! Не отправляют!
- сказали почти разом красноармейцы.
- Почему это не отправляют? - тихо и деловито спросил командир.
- Не хотят, - сказал высокий в буденовке.
- Да как же отправлять?.. Все железнодорожные пути уже забиты.
Все забиты, - опять забормотал начальник станции.
И действительно, у семафора, в той стороне, куда нужно было
отправлять эшелоны, как назло, у вывороченных рельсов стояла шестерка
товарных вагонов.
- А мастеровые почему до сих пор не вызваны?
- Не слушают меня... Отвыкли... Не знаю.
- Ну, так я знаю, - сказал командир не резко, но громко. -
Мастеровые помогут нам!
- Что ж, попробуйте, если угодно, - сказал начальник станции,
прищуривая один глаз. - Да только выйдет ли? Там, у семафора, снарядом
выворотило рельс, товарный состав застрял... Здесь это еще пустяки, а
там...
- И там дело немудреное, - вдруг сказал из толпы молодой рабочий.
Он давно уже стоял рядом с начальником станции и прислушивался к
разговору.
- Сперва нужно спустить под откос вагоны - те, что у семафора
торчат, а потом вызвать дорожного мастера. А рабочих я созову. Надо
рельсы менять. Иначе ничего не выйдет.
Он круто повернулся и куда-то побежал.
Начальник станции проводил мастерового хмурым взглядом.
- Куда же он сбежал, мастеровой-то этот? - беспокойно говорили
красноармейцы. - Придет еще или не придет?
- Придет, - ответил командир, но видно было, что он и сам
сомневается.
Снаряды стали падать у водокачки. Сперва они перелетали и падали
недалеко за железнодорожным поселком, но потом стали ложиться у самой
стенки цементной водокачки.
- Губа не дура! Ишь чего захотели! - сказал командир, показывая
красноармейцам на водокачку.
- Форменная дура! Зачем же водокачку-то? - спросил красноармеец.
- А затем, что нашего наблюдателя на водокачке заметили.
- Вот оно что... - сказал красноармеец, только теперь заметив
наблюдателя.
Пушечные выстрелы слышались все сильнее и ближе. В воздухе
рвалась шрапнель.
Машинист хмуро выглядывал из окон паровоза и ругался:
- Во черт! Паровоз стоит, а не уедешь...
В это время из-за угла станции вынырнул вспотевший мастеровой. За
ним быстро шагали седоватый широкоплечий человек - это был дорожный
мастер Леонтий Лаврентьевич - и еще несколько рабочих. Рабочие несли
кирки, ломы, разводные ключи.
- Товарищ командир, давай людей! - на ходу сказал дорожный
мастер.
Командир оглядел красноармейцев и быстро отсчитал человек
пятнадцать. Красноармейцы и мастеровые побежали к семафору. Бежали,
спотыкаясь о рельсы и камни.
- Можно бы и пешком уйти, - говорил командир дорожному мастеру,
догоняя его, - да у меня пол-эшелона тифознобольных, раненых, а
бросать их на произвол врага - преступление. Не могу.
- Как можно! Если банда доберется до них, всех порежет, - сказал
Леонтий Лаврентьевич, вытирая рукавом со лба пот.
- Ничего, отправим. Только бы вагоны убрать, - отозвался
мастеровой сзади.
Подбежали к семафору. Дорожный мастер отрывисто скомандовал:
- Отвинтить болты! Отнять накладки! Заменить шпалу!
Рабочие вывернули болты, разгребли ржавыми лопатами щебень и
потащили с насыпи обломки рельсов. Двое, трое, шестеро с трудом
сбрасывали обломки рельсов далеко вниз под крутой откос. Работали
молча.
Вдруг у самых вагонов шлепнулся снаряд. Это белогвардейцы
перенесли на полотно артиллерийский огонь.
Снаряды один, за другим падали совсем рядом. Осколки шаркали по
полотну, по крышам вагонов, стоявших у семафора.
Дорожный мастер торопил рабочих. Он сам расцепил вагоны, сам
выворотил обломок застрявшего рельса.
- Не робей, ребята, - говорил он спокойно. - Пока они там
прицелятся, мы и разберем и соберем дорогу.
- Соберем! - подхватил раскрасневшийся молодой рабочий,
выворачивая камни лопатой.
- Дело привычное, - согласился другой, крепко ударяя кувалдой по
рельсу.
Тяжелая кувалда с силой падала на сталь, звеня и подскакивая.
Далеко по рельсам катился хрупкий стук.
Наконец путь разобрали. Рабочие налегли плечами на вагоны, и они
тяжело поползли вниз.
Не доходя до середины разобранного полотна, вагоны валились набок
и, перевернувшись, как деревянные ящики, летели под откос.
Сверху полыхнула шрапнель - словно горохом посыпало. За ней
вторая, третья. Командир и дорожный мастер протирали глаза, засыпанные
песком. Красноармейцы и мастеровые молча толкали последние оставшиеся
на путях вагоны.
Каждый раз, когда раздавался визг шрапнели, мастеровые тревожно
посматривали вверх, а красноармейцы только наклоняли головы, - они
привыкли.
Вдруг шрапнель шарахнула и рассыпалась у самого места работы.
Рабочие кубарем покатились вниз по откосу. Кровью обрызгало
черную от угля землю, обломки рельсов, старую придорожную траву.
А там, у станции, под самым огнем все еще стояли два эшелона
больных и раненых красноармейцев.
- Товарищи, за работу! - что есть силы крикнул командир. -
Мастеровые, сюда!
Зажимая раны, мастеровые снова полезли на высокую насыпь.
- Ну, ребята, поднажми еще раз, - сказал дорожный мастер Леонтий
Лаврентьевич.
Последний вагон с глухим треском полетел набок.
Мастеровые и красноармейцы начали сшивать костылями
железнодорожное полотно. Шили наскоро. Торопились.
Белые напоследок пустили еще несколько шрапнелей, но
красноармейцы уже стояли у составов, готовых к отправлению, и
прощались с мастеровыми.
- Не горюй, товарищи, придем. А вы тут тоже не сидите сложа руки,
- говорил командир.
- За это не беспокойтесь, товарищ командир, - ответил дорожный
мастер и тряхнул головой.
Воинский состав, тяжело набирая скорость, тронулся без свистка.
За ним, постукивая колесами, пошел второй. Следом медленно двинулся
броневик "Коммунист".
К бугру, откуда высунулись белогвардейские папахи, скакали,
прикрывая отступление эшелонов, конные и бежали пешие красноармейцы.
На ходу они досылали в винтовку очередной патрон.
Начальник станции то и дело выбегал на платформу и растерянно
махал сигнальными флажками.
Орудийный гул то стихал, то нарастал вновь. Снаряды падали у
семафора, у водокачки, на станции.
По земле расползался густой бурый дым.
Когда поезд с больными и ранеными проходил мимо мастерских,
командир крикнул:
- Прощайте, товарищи! Держитесь! Мы обязательно придем!
А на макушке бугра уже растянулась неровной лентой цепь белых.
Цепь быстро перекатывалась к вокзалу.
Казачья конница вихрем перескочила балку. Размахивая саблями,
казаки понеслись вслед за броневиком. Но поезд - конному не товарищ.
Выстрелы слышались все реже и реже. На станции стало тихо.
Красноармейцы отступили.
Начальник станции, подправив короткие рыжие усы и надев
накрахмаленную манишку, приготовился к встрече белогвардейцев.
Глава II
В ПОГРЕБЕ
Я со своим приятелем Васькой болтался на воинской платформе.
- Ни красных, ни белых, - сказал Васька.
Где-то сорвался выстрел. Я оглянулся.
- Васька, а Васька, домой пора, - видишь, опять стреляет кто-то.
- Нет, Гришка, чего там домой, пойдем-ка лучше в поселок, -
сказал Васька и побежал к вокзалу.
У подъезда вокзала стоял огромный мусорный ящик. Васька заглянул
в него, приподнял крышку и, с трудом подтянувшись на руках, прыгнул в
ящик.
- Амуниция! - крикнул он. - Смотри, Гришка, бандрандаж
матерчатый, с пулеметными пластинками.
Васька подцепил свою находку пальцем и высоко поднял над головой
грязный, промасленный патронташ.
- Брось! - сказал я. - Кабы он новый был, а то, смотри,
грязищи-то на нем... Да и пластины поломаны.
Васька швырнул патронташ на мостовую, поковырялся в ящике еще
немного и вылез.
- Ну, пойдем, - сказал он, поправляя на затылке здоровенную
отцовскую шапку.
- В поселок не пойду, давай на казенный чердак полезем, оттуда
все видно.
- Ладно, давай на чердак, - согласился Васька.
Мы направились к большому кирпичному дому, который стоял рядом с
вокзалом.
Это был самый большой дом в нашем поселке. В нижнем этаже жил
начальник станции, а наверху - начальник телеграфа и начальник службы
пути. С чердака этого дома хорошо была видна станица, железная дорога
и степь до самой Крутой горы.
Когда мы переходили через площадь, Васька как-то съежился и
сказал:
- А знаешь, страшно все-таки.
- Я и сам, когда кругом тихо, боюсь.
Мы огляделись. Не было слышно ни шороха. Будто вымерло все.
- Один, поди, не пошел бы? - спросил я у Васьки.
- Нет, ни за что.
Мы стали пробираться вдоль длинного деревянного забора. Вдруг я
услышал лошадиный топот.
- Лезь через забор! - толкнул я Ваську.
Едва мы успели перелезть, как из переулка выскочил всадник и на
всем скаку осадил лошадь у железной решетки станционного садика. Казак
легко спрыгнул с лошади, набросил поводья на изгородь и, щелкнув
плеткой по голенищу, скрылся за дверьми третьего класса.
- Белый, - прошептал Васька, - в погонах. Гляди!
Мы оба так и прилипли к забору и стали смотреть в широкую щель.
На подъезд станции два казака вынесли на грязных брезентовых
носилках окровавленного человека. Следом за ними вышел офицер. На
носилках рядом с раненым лежала серая шинель, фуражка и плоская
кожаная сумка. Раненого сбросили на камни мостовой. Он застонал и,
перебрасывая голову из стороны в сторону, слизывал языком белую смагу,
покрывшую его распухший рот. На фуражке его я заметил звездочку.
- Красноармеец... товарищ... - еле слышно сказал я Ваське.
С ноги раненого казак стаскивал сапог. Сапог не снимался, и казак
изо всей силы дергал ногу красноармейца. Наконец он стащил оба сапога,
смахнул с них рукавом серую пыль и сунул в седловые сумы.
- Где ты откопал эту сволочь? - спросил офицер.
- Отстал! - гаркнул казак и, вытянувшись в струнку, взял под
козырек. - Возле кипятилки валялся. Ваше благородие, разрешите
разделать? - кивнул он головой в сторону красноармейца.
- Нет, этого делать нельзя, - ответил остроносый офицер, но,
подумав немного, равнодушно добавил: - А впрочем, разделывайте. Все
равно некуда девать падаль такую.
Сказав это, офицер ушел.
Казак вытащил из кобуры наган.
- Убьет! - не своим голосом взвизгнул Васька.
- Убьет! - сказал я.
На всю улицу ударил выстрел. За ним второй. Раненый красноармеец
несколько раз дернулся и перестал стонать.
На чердак мы не пошли, а побежали домой. В ушах все еще звенели
выстрелы. Я вбежал в сени казенного железнодорожного дома, где мы
жили, и рванул дверь. Она была заперта. Я оглянулся. Васька тоже
топтался у своей двери и проволокой пытался открыть замок.
- Куда же они подевались? Может, с красными ушли? - чуть не
плача, сказал он.
- Гришка! Васька! - услышал я чей-то шепот.
Я оглянулся и увидел в дверях погреба мою мать. Придерживая
тяжелую дверь, она шепотом звала нас.
Мы с Васькой бросились к погребу. На крыше его громоздилась целая
гора камней.
- Где тебя черти носили? - накинулась на меня мать, как только я
переступил порог погреба. - В могилу ты нас загонишь!
Я молчал. Мать захлопнула за нами дверь, щелкнула засовом, и мы
стали осторожно спускаться по каменным ступенькам. В погребе было
темно, тянуло сыростью. В выбоине потрескавшейся стены тускло горела
короткая железнодорожная свеча.
В нос мне ударило кислой капустой, гнилой картошкой, вонючим
бураком. Все эти хозяйственные запасы были спрятаны в четырех
кладовых, а перед кладовыми была широкая площадка. Тут сидели все
жильцы нашего дома. Каждая семья пристроилась к своей кладовой.
Грузный, крепкий и высокий Васькин отец, облокотившись, лежал на
рваной дерюжке. Около него сидела Васькина мать.
Они не сказали Ваське ни слова. Только отец подал ему кусок
черного хлеба:
- Жри!
Васька присел рядом с отцом и стал жадно жевать хлеб.
Против Васькиного отца, Ильи Федоровича, сидел другой жилец
нашего дома, составитель поездов Андрей Игнатьевич Чиканов.
Задыхающимся шепотом он говорил:
- Отступили наши.
- Да, - тихо сказал Илья Федорович, - отступили.
- Что ж теперь будет? - спросил Чиканов, вздохнув.
- Повешают.
- Не всех, - сказал вдруг кто-то из дальнего угла. Это был
железнодорожный телеграфист. Он одиноко сидел на потертом персидском
коврике у двери своей кладовой. Ворот его форменной тужурки был
расстегнут, техническая фуражка с желтым кантом надвинута на рыжие
брови.
Телеграфист держал в руках какую-то толстую книгу в черном
переплете. Правая рука его все время вздрагивала, а большой палец
выстукивал на переплете какие-то сигналы.
- Не всех, говоришь? - сказал Илья Федорович. - Ну, конечно, не
всех. Вот я, например, с тобой рядом и висеть не хочу.
Телеграфист пробормотал что-то непонятное.
В это время снаружи рванули дверь.
- Кто там? - крикнул Илья Федорович, вскакивая на ноги.
- Открывай живей!
Я узнал голос своего отца.
Он ввалился в погреб, как пьяный, и опустился прямо на землю.
- На вокзале был. Ну и дела там делаются - смотреть страшно! На
глазах трех красноармейцев шашками зарубили. Как мясники, работают...
Васькина мать вскрикнула.
Телеграфист Сомов тупо посмотрел на моего отца и опять уставился
в книгу. Чиканов беспокойно встал, потом опять сел.
Больше в этот вечер никто ничего не говорил.
Три дня мы не выходили из погреба.
Три дня дал Шкуро своим казакам на отдых: "Бей, кто под руку
подвернется! Грабь, что попадется! Гуляй Кубань!"
Такой был у шкуринцев закон, когда они забирали станицу или
город. Три дня грабили они, пили и гуляли.
До погреба, в котором мы сидели, доносились пьяные песни, озорной
крик, беспорядочная стрельба. Даже слышно было, как на станции плясали
"наурскую", хлопали в ладоши и гикали.
Я подбирался к самой двери погреба, прикладывал ухо к большому
железному засову и слушал хрипло тренькающую гармонь и шарканье подошв
о корявый тротуар.
А со стороны поселка разноголосо лилась казачья песня:
Ты, Кубань, ты наша родина,
Вековой наш богаты-ы-рь,
Многоводная, раздо-о-льная,
Разлилась ты вда-а-ль и вширь...
На третий день под вечер кто-то торопливо прошлепал за дверью.
- Стой! - раздался крик на всю улицу.
Грохнул выстрел. Мы с Васькой взбежали на верхние ступеньки
погреба и прилипли к дверной щели.
- Эй вы, полосатики! Ступайте вниз! - закричал мой отец.- Это вам
не красные, чтобы свободно разгуливать. Вы что - хотите шкуринской
нагайки попробовать? Смотрите у меня!
Я и Васька молча сошли вниз и опять уселись в темном углу.
"Долго ли еще эти шкуринцы будут тут орудовать? Носа на улицу не
высунь. Сиди теперь в погребе и нюхай кислую капусту. Нюхай гнилую
картошку. И что это красноармейцы не соберутся с силами и не вытурят
чертовых шкуринцев?" - думал я.
Было обидно и скучно.
Вот бы выскочить из погреба и, крадучись, пробраться на станцию,
в поселок! До чего охота брала!
Ваське, видно, тоже было очень скучно. Но он скоро нашел себе
занятие. Посреди погреба на перевернутом ведре стояла коптилка. Васька
подобрался к ней и принялся дуть на желтый огонек. Огонек заморгал и
лег набок. Он бы совсем погас, если бы Васькин отец вовремя не влепил
в лоб Ваське жирного щелчка. Васька захныкал и стал ковырять пальцем
землю. Но вдруг огонек заплясал и снова лег набок.
Теперь этого никто не заметил.
Васькин отец, вытянувшись во весь рост у нижней ступеньки
погреба, уныло зевал. Рядом на потрепанной дерюге сидела Васькина мать
и щипала сухую тарань.
- Чего же это мы? - вздохнула она. - Долго будем маяться здесь,
или как?
- У Шкуры спроси, когда его болячка заберет, - сказал Васькин
отец и повернулся лицом к коптилке.
Как раз в это время Васька слегка дунул на огонек.
- Что б тебя черти! Когда ты перестанешь дуть? - закричал Илья
Федорович и с досады плюнул.
- Я не дую, - тихо сказал Васька.
- А что ж, он сам, что ли, тухнет?
- Пусть дует, не ругайся, Илья Федорович. И нас с тобой скука
заедает, а ребятам вовсе хоть помирай, - сказал мой отец, подсаживаясь
ближе к коптилке.
Но Илья Федорович не унимался:
- Что ж, коли так, давайте сядем все у коптилки и будем дуть.
- Да я не к тому, ты зря ругаешься. Мальчишка может разве усидеть
три дня без баловства?..
- Ну, не может.
- Так чего же ты от него хочешь?
Васька лукаво глянул на меня и совсем легко, как будто невзначай,
провел еще раз носом мимо коптилки.
- А как ты думаешь, Илья Федорович,- спросил мой отец, - возьмут
шкуринцы Леонтия Лаврентьевича или не возьмут? Он же первый из
мастеровых вызвался дорогу большевикам чинить. Небось начальник
станции донес уже кому надо.
Илья Федорович молча мотнул головой в дальний угол. Там, на
персидском коврике, скрючив ноги кренделем, сидел телеграфист Сомов.
За три дня ему никто не сказал ни одного слова. Все время он молчал и
только изредка вставлял в разговор соседей какое-нибудь непонятное
слово, вроде "мутуалисты" или "сувенир".
Не снимая с головы форменной фуражки с желтыми кантами, он сидел
и слушал.
- Смотри говори, да не проговаривайся, - сказал Илья Федорович
моему отцу, - знай, что в погребе сыч сидит.
Далеко за полночь все жильцы погреба стали укладываться спать.
Первым, как всегда, начал готовиться ко сну телеграфист Сомов. Он
вытащил из плетеной корзины розовую с голубыми цветочками подушку,
сдул с нее пыль, взбил ее со всех сторон и прихлопнул несколько раз
рукой. Потом аккуратно разостлал у дверей своей кладовой газету и
бережно опустил на нее большую, распухшую подушку. Потом достал рябые
валяные туфли. Повертел их, причмокнул и надел на ноги. Перед тем как
лечь, он осмотрел все свои вещи, глянул хмуро на соседей, накрыл
голову форменной фуражкой, а на плечи натянул ватное одеяло.
- Ну, гад улегся, - чуть слышно сказал Илья Федорович. - И какой
интерес ему здесь сидеть?
- Пусть сидит, пусть нюхает, коли охота есть, - сказал Андрей
Игнатьевич Чиканов и повернулся лицом к стенке.
На маленьком зеленом табурете у самой двери нашей кладовой
сидела, сгорбившись, моя мать и вязала. Клубок шерсти, как заводной,
подпрыгивал и дергался на земле у ее ног. Потом клубок стал прыгать
все реже и реже. Спицы выпали из рук матери, и она заснула, уткнувшись
головой в колени.
Мы с Васькой лежали рядом.
- Не спится что-то, - тихо сказал мне Васька. - А ты спишь?
- Не сплю, - ответил я.
- Вот бы красные подобрались да как ахнули бы из трехдюймовой,
так аж чертям тошно стало бы, - сказал Васька.
- Ночью не полезут они.
- Если нужно, и ночью полезут. Мы вот лежим тут, а они, может
быть, уже подкрадываются да как треснут!
- Тише ты, - оборвал я Ваську.
- А чего тише? Ты думаешь, не накладут им? Накладут! Еще как! Мое
почтенье!
- Это кому накладут? - спросил тихо Илья Федорович, поднимаясь со
своего места и прикуривая от коптилки.
Васька захлопал глазами и раскрыл рот.
- Известно кому - белым, - сказал он.
- Правильно. Только вы, стервецы, не болтайте кругом, а то я
вам... - Он погрозил пальцем и пошел на свое место.
Мы лежали с Васькой впокат, почти на голой земле. Васька положил
голову на мою подушку и хриплым шепотом сказал:
- Вот если б Андрей пришел, мы бы тогда убежали. С Андреем не
страшно ходить.
Андрей - это сын станционного сторожа. Боевой парень! Помню,
прошлым летом прибежим мы с Андрейкой на военный пункт и мнемся около
красноармейских лошадей. Андрей просит у красноармейцев: "Дайте-ка мы
сводим коней купать". Красноармейцы смеются: "Ладно, ведите, коли
охота". Мы оба - на коней и рысью летим по каменной мостовой к Кубани.
Выкупаем коней в теплой кубанской воде, попасем их у речки, а к вечеру
галопом скачем наперегонки.
Другим ребятам не давали красноармейцы коней, а вот Андрей умел
выпросить. Даже арабского, самого дикого, доверяли ему.
- Васька, а Васька! - окликнул я.
Васька протер руками слипавшиеся глаза и недовольно спросил:
- Чего тебе?
- А помнишь, как мы с Андреем арабского Черта купали?
- Помню. Чуть не утопил он вас, - сказал Васька и опять закрыл
глаза.
Со всех сторон слышался храп. Сомов храпел с подсвистом.
- Васька, послушай, как сыч свистит, - сказал я и ткнул Ваську в
бок.
- Да ну его, спать хочу.
В выбоине над головой телеграфиста мигала железнодорожная свеча.
Капли ее, жирные и буграстые, доползали донизу и стыли.
Мне совсем не хотелось спать. Я думал чем-нибудь злым досадить
телеграфисту Сомову. Досадить так, чтобы он на всю жизнь запомнил этот
вонючий погреб.
"Что ж ему сделать? Нюхательного табаку в ноздрю насыпать? Начнет
чихать, разбудит всех, поднимет скандал - попадет мне первому. Ведро
воды на голову вылить? Заорет как бешеный, перепугается и других
перепугает. Трус он. Ноги веревкой перевязать? Проснется и полетит...
Это, пожалуй, дело", - решил я, но, обдумав хорошенько, понял, что
этого для телеграфиста Сомова маловато. И тогда я решил испробовать
все поочередно. Ведро, которое, кстати сказать, стояло на табурете у
головы Сомова, было полно холодной воды, кем-то расчетливо
принесенной.
Вначале я несколько раз обмотал веревкой кривые ноги Сомова, а
оставшийся конец ее привязал за табурет, на котором стояло ведро.
В отцовской фуражке я нашел пол-осьмушки махорки и несколько
зерен ее всыпал в широко раздувавшиеся ноздри Сомова. А сам тихо
прилег на постель и слегка засопел, прислушиваясь. Сомов осторожно
закашлялся Потом тоненько чихнул. Потом что-то сказал непонятное.
Потом выругался, назвав кого-то хамом. Я лежал молча, боясь
пошевельнуться.
Сомов еще чихнул, как кот, буркнул и опять чихнул. Я и сам не рад
был своим проделкам, но дело было сделано. Сомов все чихал, хотя и не
просыпался.
- Вот зверь, а не человек, - выругался Илья Федорович в тот
момент, когда Сомов не чихнул, а прямо-таки крикнул. Тут Сомов дернул
ногами, и табурет полетел куда-то в сторону.
Ведро затарахтело, а вода рекой полилась Сомову на голову и на
живот.
- Это что такое, господа, делается со мною? - завизжал Сомов,
вскочил на ноги и упал тут же на табурет.
Жирная капля свечи вдобавок капнула ему на голову. Сомов крикнул
так, словно его иголкой проткнули:
- Караул!
От крика проснулись все, за исключением Васьки. Илья Федорович
первый проснулся. Он подошел к коптилке, взял в руку свечу и сказал:
- Чего тебя здесь мордует?
Сомов только глянул.
- Сам не спит и другому не дает, - ворчал Илья Федорович: - Ишь
комедии какие разыгрывает!
- Я вам покажу комедии... господа, я вам покажу, - прошипел
Сомов, распутывая на ногах веревки.
Сомов хотел сказать еще что-то, но в этот момент опять чихнул.
Илья Федорович махнул рукой, поставил свечу на место и ушел, так и не
поняв, что в эту ночь произошло с Сомовым.
Сомов передвинул свою пышную постель с мокрого места на сухое.
Укладываясь, он нарочно громко сказал:
- Я давно знал, что вы все коммунисты и большевики!
Я повернулся к каменной стене лицом. От стенки несло сыростью,
плесенью, противной кислотой. Скучно было не спать одному.
Я опять толкнул Ваську. Он не отозвался. Я толкнул еще раз,
посильнее.
- Ну, чего тебе? - огрызнулся он и потянул к себе рядно.
- Поди, красные теперь уже далеко, в Курсавке, наверно?
- Отстань, спать мешаешь.
- А где теперь дядя Саббутин, как ты думаешь?
- А я почем знаю?
- Может, его убили давно? - сказал я.
Васька чуть было не подпрыгнул. Сон с него разом слетел.
- Ну, что ты! Такого не убьешь. Он здоровый. Он вот как
подберется к бугру да как начнет садить из шестидюймовой, так чертям
тошно станет...
Васька замахнулся кулаком, чуть было меня не саданул. Спать ему
больше уже не хотелось.
Мы сидели, завернувшись в рядюшку, и шепотом разговаривали.
Больше всего говорили о дяде Саббутине.
Саббутин был командир батареи.
Высокий такой, широкоплечий, белокурый. На гимнастерке слева у
него была прицеплена большая, с кулак, остроконечная звезда. Через
плечо на ремне висела артиллерийская сабля. С другого боку - наган в
промасленной кобуре.
... ... ... Продолжение "Юнармия" Вы можете прочитать здесь Читать целиком |