Казаков, Юрий - Казаков - Избранные рассказыПроза и поэзия >> Русская современная проза >> См. также >> Казаков, Юрий Читать целиком Юрий Павлович Казаков. Избранные рассказы
---------------------------------------------------------------
по изданию Избранное: Рассказы; Северный дневник / М.:Худож.лит., 1985
OCR и вычитка: Сергей (zahar@tut.by)
---------------------------------------------------------------
"Вон бежит СОБАКА!"
Давно погас высоко рдевший летний закат, пронеслись, остались позади
мертво освещенные люминесцентными лампами пустоватые вечерние города,
автобус вырвался, наконец, на широкую равнинность шоссе и с заунывным
однообразным звуком "ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж", с гулом за стеклами, не повышая и не
понижая скорости, слегка поваливаясь на поворотах, торжествующе и устрашающе
помчался в темноту, далеко и широко бросая свет всех своих нижних и верхних
фар.
В салоне слегка потихоньку шуршали газетами и журналами, потихоньку,
прямо из бутылки выпивали, закусывали, ходили вперед курить, потом начали
успокаиваться, откидывать кресла, отваливаться, гасить яркие молочные
лампочки, стали сонно покачивать головами на валиках, и через какой-нибудь
час в теплом, сложно пахнущем автобусе было темно, все спали, только внизу,
в проходе, горел над полом синий свет, а еще ниже, под полом, струилось
намасленное шоссе и бешено вращались колеса.
Не спали только Крымов и его соседка.
Московский механик Крымов не спал потому, что давно не выезжал из
Москвы и теперь был счастлив. А счастлив он был оттого, что ехал на три дня
ловить рыбу в свое, особое, тайное место, оттого, что внизу, в багажнике,
среди многих чужих чемоданов и сумок, в крепком яблочном запахе, в
совершенной темноте лежали его рюкзак и спиннинг, оттого, наконец, что на
рассвете он должен был выйти на повороте шоссе и пойти мокрым лугом к реке,
где ждало его недолгое горячечное счастье рыбака.
Он не мог сидеть спокойно, оборачивался, провожая взглядом что-то
темное, неразборчивое, проносившееся мимо, вытягивал шею и смотрел вперед,
через плечо шофера, сквозь ветровое стекло на далекую матовость шоссе.
А соседка его не спала неизвестно почему. Сидела неподвижно, прикрыв
ресницы, закусив красные губы, которые теперь в темноте казались черными.
Не спал в автобусе и еще один человек -- шофер. Он был чудовищно толст,
волосат, весь расстегнут -- сквозь одежду мощно, яростно выпирало его
тело,-- и только головка была мала, гладко причесана на прямой пробор и
глянцевита, так что даже поблескивала в темноте. Могучие шерстистые руки
его, обнаженные по локоть, спокойно лежали на баранке, да и весь он был
спокоен, точно Будда, как будто знал нечто возвышающее его над всеми
пассажирами, над дорогой и над пространством. Он был силуэт-но темен сзади и
бледно озарен спереди светом приборов и отсветами с дороги.
Крымову захотелось курить, но совестно было беспокоить соседку, и он не
пошел вперед, достал сигарету, нагнувшись, воровато чиркнул зажигалкой, с
наслаждением затянулся и выпустил дым тонкой, невидимой в темноте струйкой
вниз, под ноги.
-- У вас есть закурить? -- услыхал он шепот соседки.-- Страшно хочу
курить...
Доставая сигарету, Крымов слегка привалился к ней и близко взглянул ей
в лицо, но увидел только бледное пятно с темными провалами глаз, и губы, и
прямые волосы до плеч. Он дал ей сигарету и снова чиркнул зажигалкой. Она,
так же как и он, прикурила, нагнувшись, загораживая огонек ладонями, которые
на секунду стали прозрачно-розовыми, и опять Крымов ничего не рассмотрел,
только прямой нос, скулу и опущенные ресницы.
-- Ax, как хорошо! -- сказала она, затянувшись и наклоняясь к нему.--
Это "Ароматные"? Спасибо, они крепкие!
От нее горько и нежно пахло духами, и было в ее шепоте что-то странное,
а не только благодарность, будто она просила его: "Ну поговорите же со мной,
познакомьтесь, а то мне скучно ехать". И Крымов на минуту ощутил прилив той
дорожной легкости, когда хочется говорить игриво, намеками, с нарочитой
дрожащей откровенностью в голосе, и будто случайно касаться груди спутницы,
и пригибаться, будто выглядывая что-то в окне, чтобы своим лицом коснуться
ее волос и посмотреть, не отстранится ли. А потом, конечно, слова: "Вы меня
не так поняли", "Что вы! Разве я такой?" -- и, конечно же, адресок, телефон
в книжечку или просто назначить встречу там-то и тогда-то -- это в случае,
если едут в одно место.
Он встрепенулся и ощутил сердцебиение, ноздри его дрогнули, но тут же
все погасло, заслоненное неистребимым счастьем, которое ждало его утром.
-- Это что! -- зашептал он, загоревшись уже другим.-- Это не курение --
в автобусе или в цехе, а вот на реке утром, знаете, когда рыба бьет, и все
где-то в стороне, и вдруг у тебя как стебанет! На берег ее выволокешь, с
крючка снимешь, бросишь в траву, а она прыгает, ух! Вот тогда закуришь так
закуришь!..
-- Вы рыбак? -- прошептала она.
-- Заядлый! -- Крымов затянулся и сморщил нос от удовольствия.-- Я сам
механик, месяцами реки не вижу, у нас работа -- производство, завод, это вам
не артель, не посидишь... Я последний раз ловил, знаете, когда? В мае! А
теперь июль. Я работник толковый, ну, на меня и валят, дали вот три дня
отгула за неурочное время. Ну ничего, у меня отпуск скоро, тогда уж я
дорвусь!
-- Куда же вы едете? -- спросила она, и опять в ее шепоте Крымову
почудилось что-то странное, какой-то еще вопрос.
-- Есть одно местечко,-- уклончиво, суеверно пробормотал он.-- А вы
почему не спите, скоро сходить?
-- Нет, я до конца еду... Вы говорите, на три дня? Когда же назад?
-- Во вторник.
-- Во вторник? Постойте... во вторник...
Она подумала о чем-то, потом вздохнула и спросила:
-- А почему же вы не спите?
-- Мне сходить в четыре утра.
Крымов задрал рукав куртки и долго смотрел на часы, разбирая, который
час.
-- Три часа осталось. Да и не спится, тут уж лучше не спать, а то
разоспишься, потом на рыбалке будешь носом клевать...
Шофер оглянулся, снова стал смотреть на дорогу, и в фигуре его
появилась нерешительность. Потом он осторожно протянул руку к радиоприемнику
и включил его. Приемник засипел, шофер испуганно приглушил его и стал
осторожно бродить по эфиру. Он нашел одну станцию, другую, третью, но все
это были или бормочущие иностранные голоса, или народные инструменты, а это,
наверное, ему не нужно было. Наконец из шума возник слабый звук джаза, и
шофер отнял руку. Он даже улыбнулся от наслаждения, и видно было сзади, как
сдвинулись к ушам его пухлые щеки.
Музыка была тиха, однотонна, одна и та же мелодия бесконечно переходила
от рояля к саксофону, к трубе, к электрогитаре, и Крымов с соседкой
замолчали, чутко слушая, думая каждый о своем и пошевеливаясь, покачиваясь
под ритмические звуки контрабаса.
За окном изредка проносились оставленные на ночь одинокие грузовики на
обочинах, и было странно смотреть на их неподвижность и одинокость.
Казалось, в мире что-то произошло, и все шоферы ушли, включив на прощание
подфарники на крыльях, и подфарники эти будут гореть долго, покуда не
иссякнет энергия в аккумуляторах.
Еще реже попадались навстречу такие же, как и этот, междугородные
автобусы. Задолго до встречи за горизонтом, за выпуклостью шоссе, начинало
дрожать зарево света, потом в неизмеримой дали появлялась сверкающая точка,
она близилась, росла, двоилась, троилась, и уже видны были пять мощных фар
внизу и наверху, которые вдруг гасли, снова включались и снова гасли, оба
автобуса замедляли ход и, наконец, останавливались. Шоферы, высунувшись;
недолго о чем-то переговаривались, от моторов шел дым, и лучи фар пробивали
его косыми столбами. Потом автобусы трогались и через минуту снова мчались в
черноту, каждый в свою сторону.
"Интересно, куда она едет? -- думал иногда Крымов о соседке.-- И
замужем ли? И почему стала курить: так просто или от горя?"
Но тут же забывал о ней, поглощенный дорогой, ожиданием рассвета,
мыслями о трех днях, которые он проживет у реки. Он думал, не начала ли течь
палатка, и что это плохо в случае дождя, и не задержится ли автобус по
какой-нибудь причине в дороге, а утренний клев между тем пройдет...
Счастливое беспокойство томило его, и соседка занимала воображение. А
она теперь молчала, откинув голову на валик кресла и прикрыв глаза. Но когда
он слишком долго засматривался вперед на дорогу или в окно, а потом
взглядывал на нее, ему казалось каждый раз, что лицо ее будто полуповернуто
к нему, а глаза, неразличимые в темноте, следят за ним из-под ресниц.
"Кто она?" -- думал он, но спросить не решался. И старался догадаться,
вспоминая немногое сказанное ею и тихий ее шепот. Он ее как-то не рассмотрел
вечером, не до того ему было, а теперь хотелось, чтобы она была красива.
-- Дайте закурить! -- внезапно зашептала она.-- И расскажите
что-нибудь... Что молча ехать, все равно не спим!
Крымов уловил нотку раздражения в ее шепоте, удивился, но промолчал и
покорно дал сигарету. "О чем говорить? -- думал он, уже сердясь немного.--
Странная какая-то". А сам сказал:
-- Я все думаю про женщин, что вы охоты не любите, рыбалки, а ведь это
большое чувство! А вы не только не любите, а как-то не понимаете даже, будто
в вас пустота в этом смысле. Почему бы это?
В темноте было видно, как она пошевелилась, откинула волосы и потерла
лоб.
-- Охота -- убийство, а женщина -- мать, и ей убийство вдвойне
противно. Вы говорите, наслаждение смотреть, как рыба бьется, а мне это
гадко. Но я вас понимаю, то есть понимаю, что вы охотитесь и ловите рыбу не
из-за жестокости. Толстой, например, очень страдал потом, после охоты,
вспоминая смерть. И Пришвин тоже...
"Ну, понесла!" -- уныло подумал Крымов и посмотрел на часы.
-- Полтора часа осталось! -- радостно сказал он.
Тогда соседка погасила сигарету, подняла воротник плаща, подобрала ноги
и положила голову боком на валик, затылком к Крымову.
"Спать захотела,-- решил Крымов.-- Ну и ладно, давно пора, не люблю
языком болтать в дороге! Хорошо еще, что я не женат,-- неожиданно подумал
он.-- А то была бы вот такая, рассуждала бы про убийство, мораль читала...
Опупеешь!"
Но ему где-то и обидно стало, и хотя он думал только об утренней рыбной
ловле, но прежней глубокой, потрясающей радости уже не ощущал.
Шофер впереди нагнулся, не отрывая взгляда от дороги пошарил что-то
внизу, держа одной рукой руль. Потом он выпрямился и стал с чем-то возиться
на коленях, по-прежнему держа руль одной левой рукой. Крымов с интересом
следил за ним. Наконец шофер взял в рот бутылку, запрокинул ее и отпил.
Вздохнул, опять запрокинул и отпил, и видно было, как шея и бока его
толстеют и опадают во время глотков.
"Что это он пьет? -- подумал Крымов.-- Пиво, что ли? Да нет, им не
положено в дороге... Ага, лимонад! Хоть бы приехать скорее!"
И тут же вспомнил о своем кофе в рюкзаке и о котелке, и ему захотелось
кофе.
Стало заметно светлеть, но зелень на деревьях была еще темна, и только
редкие домики, мелькавшие иногда по полям, поражали своей утренней белизной.
Во рту у Крымова от курения и жажды пересохло, но настроение улучшилось, он
забыл уже окончательно про соседку и думал только про свое место, про реку,
про туман и жадно смотрел вперед.
Шофер выключил фары, и рассвет стал заметнее. Светлело с каждой
минутой, и все -- километровые столбики, рекламные щиты, дорожные знаки,
линия горизонта даже на западе -- было отчетливо видно.
Миновали пятисотый километр, шофер обернулся, поймал вопросительный
взгляд Крымова и кивнул. Через минуту он сбросил газ и взял направо, к
обочине. Обозначился крутой поворот, кинулся в глаза большой луг, и там,
вдали, метрах в семистах от шоссе, чернели верхушки ивняка.
Автобус уже на холостом ходу катил все медленнее, глуше, тише, шипы на
покрышках уже не жужжали, а дробно лопотали, наконец, все будто совсем
остановилось, и только хруст песка под колесами говорил, что автобус еще
движется, проходя последний метр. Все смолкло, шофер снял руки с баранки,
сладко потянулся, выпирая отовсюду телом, зевнул и открыл дверь. Он вышел
первый и загремел внизу багажником.
-- Извините! -- сказал Крымов, торопливо поднимаясь и трогая соседку за
плечо.
-- А? -- сказала та испуганно.-- Уже? Вы приехали? Пожалуйста,
счастливо... Как это? Ни пуха ни пера?
"К черту!" -- по охотничьей привычке мысленно ответил Крымов,
пробираясь вперед. Он выскочил наружу и прежде всего радостно поглядел на
луг, потом обернулся к автобусу. Автобус стоял, огромный, длинный, слегка
запыленный, с нагретыми покрышками и мотором, и источал тепло в утреннем
холоде. Отделение багажника по правому борту было открыто. Крымов подошел,
раздвинул чемоданы и сумки, достал рюкзак и еле нашел спиннинг. Шофер громко
хлопнул железной крышкой багажника, запер его и, обойдя автобус спереди,
ушел в лес.
-- Вот, значит, где ваше место! -- раздалось сзади. Крымов оглянулся и
увидал соседку.
Она вышла из автобуса и стояла, откидывая назад волосы и глядя на луг.
Она была красивая и напоминала киноактрису, но Крымову уже не до нее было.
-- Ну, дайте мне на прощание еще закурить,-- сказала она, подходя и
застенчиво посмеиваясь.-- Вы очень добры! А я вас всю ночь мучаю
просьбами...
Когда она прикуривала, у нее так дрожали губы и руки, что она долго не
могла попасть концом сигареты в огонек. "Чего это она? -- удивился Крымов и
посмотрел на свой рюкзак.-- Надо идти, пожалуй!"
-- Вы счастливый! -- сказала она, жадно затягиваясь.-- В такой тишине
три дня проживете.-- Она замолчала и прислушалась, снимая с губы табачную
крошку.-- Птицы проснулись. Слышите? А мне надо в Псков...
"Идти или не идти? -- колебался Крымов, не слушая ее. Но уйти сразу
теперь было уже неудобно.-- Погожу, пока они уедут, не час же будут стоять!"
-- решил Крымов и тоже закурил.
-- Н-да...-- сказал он, чтобы что-нибудь сказать.
-- А знаете, я давно мечтаю в палатке пожить. У вас есть палатка? --
сказала она, рассматривая Крымова сбоку. Лицо ее внезапно стало скорбным,
углы губ дрогнули и пошли вниз.-- Я ведь москвичка, и все как-то не
выходило...
-- Н-да...-- сказал опять Крымов, не глядя на нее, переминаясь и смотря
на пустынное шоссе, в лес, куда ушел шофер.
Тогда она затянулась несколько раз, морщась, задыхаясь, бросила
сигарету и прикусила губу.
Как раз в эту минуту из придорожных кустов показалась собака и побежала
по шоссе, наискось пересекая его. Она была мокра от росы, шерсть на брюхе и
на лапах у нее курчавилась, а капли росы на морде и усах бруснично блестели
от заалевшего уже востока.
-- Вон бежит собака! -- сказал Крымов, машинально, не думая ни о чем.--
Вон бежит собака! -- медленно, с удовольствием повторил он, как повторяют
иногда бессмысленно запомнившуюся стихотворную строку.
Собака бежала деловито, целеустремленно, не глядя по сторонам, и стояла
такая тишина, что слышно было, как по асфальту клацали ее когти.
Наконец и шофер появился из лесу, вышел на шоссе, посмотрел на бегущую
собаку, посвистал ей, но она не обернулась. Шофер подошел к автобусу и
осмотрел его, будто видел первый раз. Ботинки его были в росе, даже на
шерстистых руках была роса. Он громко потопал ногами, чтобы сбить росу,
обошел автобус, пиная покрышки, и полез внутрь.
-- Что ж, спасибо за сигареты! -- сказала девушка и тоже поднялась на
ступеньку.
-- Счастливо,-- пробормотал Крымов, нагибаясь за своим рюкзаком.
Мотор взревел, автобус тронулся, на Крымова прощально посмотрело
изнутри рассветно-несчастное лицо, а он слабо махнул рукой, улыбнулся, слез
с насыпи и пошел прямиком к реке.
-- Вон бежит собака! Вон бежит собака! -- нараспев повторял он про
себя, идя лугом и подлаживаясь произносить слова в ритм шагам.
И с удовольствием смотрел на искристый луг, на небо, дышал во всю
грудь, и только одно беспокойство было, как бы кто не опередил его в этот
час и не занял место.
Подойдя к реке, он спрыгнул с небольшого обрыва на песок и ревниво
огляделся. Но ни одного следа не было на песке. Река -- неширокая,
медленная, с плесами и камышами, с песчаными отмелями -- лениво извивалась
по лугам и была глуха.
Крымов быстро распаковал рюкзак, достал кофе, котелок, сахар, зачерпнул
воды, набрал сухого плавника и тут же на песке развел небольшой костерчик.
Потом воткнул в песок две рогульки, повесил котелок и стал ждать.
Пахло дымом, сырыми берегами и сеном издалека. Крымов сел и ужаснулся
своему счастью. Он и не предполагал, что может так радоваться этому утру, и
этой реке, и тому, что он один.
"Попью кофе, а потом кину!" -- решил он и стал налаживать спиннинг,
привычным взглядом замечая одновременно и реку, и как горит огонь, и воду в
котелке, которая начинала медленно кружиться.
-- Вон бежит собака! -- повторял он, как заклинание.-- Вон бежит...
Попью кофе, а потом кину!
На другой стороне, под камышами, громко плеснула щука. Крымов
вздрогнул, замер, мгновенно вспотел и посмотрел на то место. Там тяжелыми
волнами расходились круги.
"Нет, сперва кину, кофе успеется!" -- тут же решил Крымов, продевая
леску сквозь кольца и привязывая к ней любимую свою блесну "Байкал" --
серебряную, с красным пером. Опять, уже в другом месте, ударила щука, и
тотчас возле берега испуганно сверкнула плотвичка.
"Погоди, погоди! -- ликующе думал Крымов.-- Вон бежит собака!
Погоди..." -- и насаживал катушку на рукоятку спиннинга.
Вода в котелке закипела, пена полилась, побежала через край, зашипела
на углях, и поднялось облачко пара. Крымов поглядел на котелок, снял его и
облизал сухие губы. "Ax, черт! Все-таки кофе -- это вещь!" -- подумал он,
осторожно косясь на реку и откупоривая банку с кофе. Он сунул нос в банку,
понюхал и чихнул.
-- Ух, ты! -- уже вслух сказал он и, зажав спиннинг в коленях, стал
заваривать кофе.
Заря разгоралась все больше, краски на камышах и воде беспрестанно
менялись, туман завитками плыл вместе с рекой, ивовые листья блестели, как
лакированные, и уже давно в камышах, и дальше, в лесу, и поблизости, где-то
в ивняке, трюкали и пикали птицы на разные голоса. Уж первый ветерок пахнул
горько-сладким теплым лесным духом и пошевелил камыши...
Крымов был счастлив!
Он ловил и радовался одиночеству, спал в палатке, но и ночью внезапно
просыпался, сам не зная отчего, раздувал огонь, кипятил кофе и, посвистывая,
ждал рассвета. А днем купался в теплой реке, плавал на ту сторону, лазил в
камышах, дышал болотными запахами, потом опять бросался в воду, отмывался и,
накупавшись, блаженно лежал на солнце.
Так он провел два дня и две ночи, а на третий, к вечеру, загорелый,
похудевший, легкий, с двумя щуками в рюкзаке вышел на шоссе, закурил и стал
ждать московского автобуса. Он сидел блаженно и покойно, разбросав ноги,
привалясь к рюкзаку, и смотрел в последний раз на луг, на верхушки ивовых
кустов вдали, где он недавно был, мысленно воображал реку под этими кустами
и все ее тихие повороты и думал, что все это навсегда теперь вошло в его
жизнь.
По шоссе проносились красно освещенные солнцем грузовики, молоковозы,
громадные серебристые машины-холодильники, приседающие на заднюю ось
"Волги", и Крымов уже с радостью провожал их глазами, уже ему хотелось
города, огней, газет, работы, уже он воображал, как завтра в цехе будет
пахнуть горячим маслом и как будут гудеть станки, и вспомнил всех своих
ребят.
Потом он слабо вспомнил, как выходил здесь три дня назад на рассвете.
Вспомнил он и спутницу свою по автобусу и как у нее дрожали губы и рука,
когда она прикуривала.
-- Что это было с ней? -- пробормотал он и вдруг затаил дыхание. Лицо и
грудь его покрылись колючим жаром. Ему стало душно и мерзко, острая тоска
схватила его за сердце.
-- Ай-яй-яй! -- пробормотал он, тягуче сплевывая. -Ай-яй-яй! Как же
это, а? Ну и сволочь же я, ай-яй-яй:!.. А?
Что-то большое, красивое, печальное стояло над ним, над полями и рекой,
что-то прекрасное, но уже отрешенное, и оно сострадало ему и жалело его.
-- Ax, да и подонок же я! -- бормотал Крымов, часто дыша, и вытирался
рукавом.-- Ай-яй-яй!..-- И больно бил себя кулаком по коленке.
1961
НОЧЛЕГ
-- Ну давай сходим, Никита! -- просил Илюша и клал руку Никите на
плечо, смотрел в окно куда-то по деревне, и когда он так клал руку,
выходило, что он не один смотрел, я вроде бы вместе с другом.-- Давай,
Никита, а?
А еще час назад Илюша был замучен, шли они болотами двадцать
километров, и под конец Никита все чаще останавливался и глядел назад, в
сумерки долгого весеннего вечера, н тончайшую пелену тумана, покуда в этом
тумане не определилась фигура -- тонкая и длинная, с головой понуро
Свернутой набок, слышалось усиленное чавканье сапог, н Никита только вздыхал
от жалости.
Но когда пришли в деревню, когда договорились о ночлеге в избе, в
которой жили старик со старухой, Илюша свалил в угол рюкзак, сел к окну,
закурил, стащил -- нога об ногу -- сапоги, вытянулся, поглядел в окно, и
глаза его заблестели.
Старика не слыхать было, старуха накрывала на стоя, говорила о чем-то с
пятого на десятое. Илюша старуху не слушал, спрашивал иногда о хозяйстве, и
вопросы его были какие-то дикие, на все повторял почему-то "спасибочки" -- и
встрепенулся, и особенно поглядел на Никиту, когда узнал, что сегодня в
клубе танцы.
...Стояла на севере самая ранняя весна -- та пора, когда ночи уже
тлеют, истекают светом по горизонту, когда березы еще голы, когда на многие
километры слышно, как однообразно напряженно играют, гулькают тетерева, а
снег еще только сошел, все залито полой водой, и часа в четыре солнце уже
высоко и греет вовсю.
В одно такое утро Илюша и Никита и двинулись в обратный путь. Были они
геологи-однокурсники, бродяги и поэты, как они сами себя называли и как
пелось об этом в их же песнях. Три месяца, еще с зимы, проработали они
далеко в болотах, в партии, потом срок их кончился, они собрались быстро,
выпили накануне у костра, спели свои песни, записали все поручения, а утром
перебудили всех, потискали руки на прощанье, глянули уже как-то отдаленно на
буровую вышку, на дощатые сарайчики, фургоны, палатки, на трактора -- и
пошли...
Им надо было ночевать в этой деревне на берегу необозримого озера, а
завтра в три вставать, спускаться на пристань и ехать на катере связи на
другую сторону -- в город, а оттуда уже в Москву, на поезде.
Все было прекрасно, только Никите хотелось спать, и он думал, что
все-таки в три часа вставать, но Илюша все не отставал, все просил:
-- Ну, Никита, ну, дорогой, пойдем, посмотрим! -- а сам уже и штормовку
скинул, натянул мокасины, замшевый спереди джемпер, и побрился, и сигареты
американские достал из рюкзака, которые берег специально до того времени,
когда будет ехать в Москву и сидеть в вагоне-ресторане.
И как только запахло в избе приторно-сладким заграничным дымком и
одеколоном, Никита тоже не выдержал, нацедил кипятку, побрился, тоже надел
свежую рубашку, и они вышли -- даже плечами в сенях столкнулись.
Ребят в клубе было мало, больше девчат, и девчата показались Никите и
Илюше прекрасными, какие-то синеглазые, в веснушках, крепкие и веселые. Как
рассеянно сразу заулыбался Илюша, как нарочито скромно, чуть сутулясь --
руки в карманы,-- мелким шагом пошел в угол, как бы говоря: "Не
беспокойтесь, что вы!", как округлил, выкатил глаза и как стал сразу
оглядывать девчат! И Никита тоже заволновался, понюхал, сразу уловил запах
пудры и губной помады, запах горячего женского тела, сразу вспомнил редкие и
давние свои вечера в таких же клубах и неизменный грубоватый и в то же время
многое обещающий вопрос "Разрешите?", и допотопные, каких больше нигде не
играют, кроме как в глухих деревнях, вальсы и польки на баяне, и топоток
ног, и крыльцо потом, шум и возню ребятишек в темных сенях -- и подобрался,
закаменел некрасивым своим лицом и с привычной завистью подумал об Илюше,
что опять тот выберет себе лучшую, а ему достанется какая-нибудь...
Заиграл баянист, начались танцы, и сначала танцевали одни девчата,
ребята все стояли в углу, покуривали, похохатывали, а окна все светились
закатом, хоть и бледнели, синели уже. Но света не зажигали.
И тут же к Никите и Илюше подошел парень, а был он стрижен по затылку и
вискам чуть не наголо, добела, зато золотистый кудрявый чуб стоял дыбом и
водопадом валился на сторону, и был он в шелковой тенниске, в широких
брюках, вправленных в сапоги гармошкой, в пиджаке внакидку, и пахло от него
одеколоном, бензином и водкой. Он нагнулся и, поглядывая по сторонам,
заговорил культурно, тихо:
-- Вы, ребята, вот чего... Вы, я вижу, народ культурный -- так чтобы
все у нас в ажуре было, кого не надо -- не трогайте, ясно? Кого себе
возьмете на прицел, меня пригласите, я вам скажу, с ними можно или нет. Это
чтобы, культурно сказать, какая с кем уже гуляет, а вам неизвестно, так
ребята обидеться могут. Нехорошо может произойти. Ясно? Ну и действуйте,
извините, а я с вами культурно.
И отошел, а баянист играл, перебирал, склонял голову, и Илюша, уже
смело поглядывая на ребят, улыбаясь им, как будто он не один, а вместе с
ними,-- уже танцевал, уже говорил что-то какой-то девчонке, приближался к
ней, отстранялся и опять, кругля глаза, поглядывая по клубу и на ребят в
углу, будто он все это не для себя делал, а для них, для всех, кто там был.
А потанцевавши, сел -- весь другой, новый, нежный какой-то, тихий,
обнял Никиту, забормотал: "Никита, Никита... А? Хорошо, а?" -- а сам смотрел
все на ту девчонку, с которой только что танцевал, широко, щедро улыбался, и
видно было, что он счастлив и про все забыл,-- забыл, как работал, забыл,
как по болоту шел, забыл, что впереди и что было позади, а только этот
нежный, тихий брезжущий свет по окнам, только этот баян, этот клуб, с
нечистым полом, эти девчата -- одни были для него теперь.
Ребята вдруг стали выходить вон, а давешний парень серьезно мигнул
Никите с Илюшей, мотнул головой на выход, раз и другой, и не выходил, пока
Никита с Илюшей не встали и не подошли к нему.
-- А ну, выйдем! -- тихо, серьезно сказал парень, водя глазами по
сторонам, и пошел, и Никита с Илюшей, сразу испугавшись, двинулись за ним.
Вышли на крыльцо и увидели, что все уже зашли за угол, стоят, покуривают,
ждут их. "Сейчас бить будут!" -- холодея подумал Никита.
-- Ребята! Вы как насчет выпить? -- весело, заговорщицки предложил им,
как только они подошли.
Илюша сразу опять заулыбался и округлил глаза. Никита сказал: "А!" и --
передохнул, и голос у него был какой-то не свой, и еще почувствовал, что
весь вспотел, лицо и шея вспотели, вытащил платок и стал утираться.
-- А можно? Магазин открыт?
Оказалось, что можно, магазин закрыт, а у продавщицы дома есть. Водки
нет, а есть спирт. И тут же сложились на спирт, и кто-то побежал, а через
пять минут и стаканы появились, и вода, и потом все они -- человек восемь --
дружно пили возле глухой стены клуба разведенный спирт, закусывали
окаменевшими мятными пряниками, и Илюша угощал всех сигаретами; все
недоверчиво курили, нюхали сладкий дымок и говорили о тракторах, о зарплате,
о нормах, о геологах, о том, что в прошлом году тоже работала недалеко от
них экспедиция, и ребята ходили к ним в гости, на танцы и в кино, и что
ничего, какие все были хорошие ребята, ленинградцы.
И баянист выскочил, сам почуял или кто ему сказал, выскочил, тоже
приложился, спросил про какого-то Мишку, курнул, вернулся в клуб, а за ним и
все потянулись, уже горячие, веселые, смелые, и как-то уютнее, милее стало в
клубе, и музыка лучше, и грустно как-то было, хорошо и жалко, что один вечер
только у них, и Никита думал, что всегда, всегда так -- один вечер, одна
ночь, а жалко, и уже больше ничего похожего не будет, вернее, похожее будет,
а вот точно такого никогда уже не будет, и это помнится потом долго. Ax, как
жалко!
С непривычки он опьянел, но не плохо, не тяжело, а горячо, все ему
нравились, и когда Илюша потанцевал, поговорив с той же девчонкой, подозвал
его к себе знакомить с ней и с ее подругой, они обе так ему понравились, что
он сначала и разобрать не мог, какая лучше и какая же его, а какая -- Илюши,
Илюша что-то говорил, ворковал, понизив голос, смотря пристально то на
одну, то на другую. А говорил он обыкновенное, что всегда говорится в таких
случаях, первое попавшееся, что как жалко, как ужасно, что у них в партии не
было таких девочек -- а то жизнь в болотах была бы сказкой, и почему они не
хотят стать геологами: все геологи -- романтики и поэты, и тому подобное,
пустое. Но Никите все нравилось, и все было правдой, потому что он в эту
минуту забыл тоже про сырость, холод и грязь, и ругань, и тоску и только
горячо подхватывал: "Конечно!", "Еще как!"
И они танцевали, а в перерывах говорили и старались острить, чтобы
рассмешить девочек, чтобы было весело, а потом вышли и сначала постояли
вместе, а потом разошлись -- каждый в другую сторону, каждый со своей
девочкой... Никита, когда Илюша ушел, скрылся,-- Никита примолк, ему как-то
неловко стало, он забыл, как звать эту, что шла с ним. Потом спросил.
Оказалось, звать Ниной.
... ... ... Продолжение "Избранные рассказы" Вы можете прочитать здесь Читать целиком |