Следствие ведут Знатоки - Знатоки - Подпасок с огурцомДетективы >> Русский детектив и боевик >> Авторы >> Лавровы, Ольга и Александр >> Следствие ведут Знатоки Читать целиком Ольга Лаврова, Александр Лавров. Подпасок с огурцом
---------------------------------------------------------------
Источник: О. Лаврова, А. Лавров. Полуденный вор. М., 1991.
Подготовка текстов: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского
---------------------------------------------------------------
Человек в штатском, но с военной выправкой диктует машинистке:
-- Абзац. При таможенном досмотре сотрудник Алымов счел нужным
произвести рентгеноскопическую проверку картины под названием "Подпасок с
огурцом" кисти неизвестного художника начала века, которая находилась в
багаже вышеупомянутого иностранного туриста. Точка. Абзац.
Рентгеновский снимок показал, что под картиной -- кавычки -- Подпасок с
огурцом -- кавычки -- скрыта другая картина более раннего происхождения.
Точка. Согласно заключению вызванного в аэропорт "Шереметьево"
искусствоведа, консультанта Обнорского Ка Гэ, она подпадает под действующие
инструкции о запрещении вывоза за границу предметов, составляющих
художественный и культурный фонд страны. Абзац.
Принимая во внимание, что на картину "Подпасок с огурцом" предъявлен
документ о приобретении ее в комиссионном магазине восемь дней назад, а
также то, что попытка незаконного вывоза не состоялась и имела единичный
характер, считать нецелесообразным возбуждение уголовного дела о
контрабанде. Абзац.
Все материалы передать для дальнейшего рассмотрения в Главное
управление внутренних дел Исполкома Мосгорсовета.
x x x
И вот "Подпасок" и рентгеновские снимки перекочевали в кабинет Томина.
Здесь же искусствовед Обнорский, знаток и энтузиаст своего дела.
Томин с любопытством разглядывает стоящую на стуле картину, которая
изображает паренька в лаптях, сидящего на пеньке с ломтем хлеба и огурцом в
руках. На заднем плане пасется стадо коров. Томин ловит себя на том, что
запоминает их расположение, и встряхивается:
-- Первый раз в моей практике приходится заниматься картиной. Да еще
двухслойной!
Обнорский подносит рентгеновский снимок к окну и показывает Томину на
просвет. Из-под фигуры деревенского оборвыша проступают контуры другого
изображения.
-- "Инфанта с яблоком"! -- благоговейно произносит искусствовед.
-- И вы ручаетесь, что это действительно семнадцатый век и
действительно подлинник?
-- Ручаться не ручаюсь, инспектор, потому что картина записана. Чтобы
убедиться окончательно, надо "Инфанту" раскрыть, то есть удалить отсюда
этого чумазого отрока.
-- И уничтожить следы преступления? Если налицо преступление.
-- Понимаю-понимаю. Я произвел лишь маленькую расчистку -- вот, на
месте подписи. Подпись сомнений не вызывает. Перед нами Веласкес!
Обнорскому очень хочется, чтобы Томин полюбовался подписью великого
художника. Томин наклонился, посмотрел... Но что может сказать ему эта вязь
латинских букв?
-- Разве подпись нельзя подделать? -- скептически спрашивает он.
-- Сколько угодно! Но бессмысленно, если картина не отвечает имени.
Есть множество холстов без подписи, однако мы с уверенностью определяем
художника. Не подпись создает шедевр!
-- Иностранцу могли всучить фальшивку.
-- Я не убежден, что иностранцы сплошь умны и эрудированы. Но надо
иметь необъятный карман и вот столечко рассудка, чтобы покупать Веласкеса, в
котором ничего не смыслишь!
-- Сочетание тугого кармана и тощего интеллекта в природе известно, --
усмехается Томин. -- Обозначается научным термином "богатый дурак"...
Кстати, что толкнуло таможенника проверить картину?
Обнорский смеется:
-- Полагаете, его поразил глупый вид иностранца?
-- А почему нет? Ладно, вернемся к нашим коровам, -- он оборачивается к
"Подпаску". -- И все же допустим, что под ним не оригинал.
-- Давайте допустим.
-- По части надуть интуриста есть гениальные умельцы! А может, он
сознательно приобрел копию? Добротную копию, с которой сам собирался кого-то
надуть. А?
-- Копию легче вывезти откровенно, -- терпеливо объясняет Обнорский. --
Конечно, авторская копия или вариант картины имеют огромную ценность и
вывозу не подлежат. Но здесь ни то, ни другое.
-- Почему?
-- Веласкес написал "Инфанту" незадолго до смерти. Он физически не
успел бы ее повторить... Когда-то давненько я видел ее в Москве у Таланова.
Дивное полотно! В пятидесятых годах, к сожалению, перекочевало в провинцию.
-- Да, я навел справки. Таланов уехал на родину и там умер. А коллекцию
завещал краеведческому музею.
-- Вот как?! Но в таком случае... что же произошло с "Инфантой"
дальше?!
-- Ничего. Ни-че-го! По сведениям Управления культуры, тихо-мирно висит
на своем месте в музее.
Обнорский ошеломленно смотрит на Томина, понимая теперь, чем вызвана
его дотошность и недоверчивость.
-- Невероятно!.. Нет, поистине невероятно!.. -- бормочет он.
x x x
Редко доводится Томину посиживать в кабинете. Но еще реже вырывается он
из Москвы. Так что с удовольствием шагает по улицам заштатного городка. Цель
-- краеведческий музей в бывшем купеческом особняке.
Город древний, особняков хватило и райкому, и райсовету, и множеству
управлений с неудобочитаемыми вывесками, и милиции. Прочие дома и домишки
печально ветшают, но остаются живописными и после столичных коробок ласкают
взор.
Встреча с директором Пчелкиным, заурядным мужчиной средних лет,
происходит в главном зале музея. Стены увешаны картинами. Бархатным канатом
отделен уголок с мраморным столиком и старинными креслами.
Возвращая Томину его удостоверение, директор замечает:
-- Здесь вы помоложе... Присаживайтесь, -- и отцепляет канат.
-- На музейную мебель?
-- Что ей сделается?
Оба садятся.
-- Я к вам насчет "Подпаска с огурцом", -- пускает Томин пробный шар.
-- Насчет кого? -- изумляется Пчелкин.
-- Так называется картина.
-- Первый раз слышу. Чья она?
-- Автор, к сожалению, неизвестен.
-- Хм... А чем же этот подпасок интересен для угрозыска, кроме,
простите, огурца? -- острит директор.
-- Парнишка замешан в темных махинациях... У вас там не Веласкес?
-- Он самый! -- гордо подтверждает Пчелкин. -- "Инфанта", то бишь
испанская принцесса. Я, если честно, в живописи не ахти, но тут явно
чувствуется классика, верно?
-- Я тоже не ахти.
-- Тем не менее обратили внимание. А понимающие туристы, те прямо ахают
и сразу -- за фотоаппараты!
-- Да?.. Скажите, товарищ Пчелкин, почему вы не сообщили в Управление
культуры о краже в музее?
Пчелкин ошарашен:
-- П-позвольте... О чем вы говорите?
-- Кража восьми картин из собрания Таланова полгода назад.
-- Но... никакой кражи не было!
-- Как же не было, когда была. Мне рассказали здесь в милиции через
десять минут после моего приезда.
-- Не было кражи! -- горячо протестует директор. -- Была попытка.
Неудачная попытка, которую ваши коллеги немедленно пресекли. Вы же видите
-- все возвращено, ничего не пропало!
-- Это еще вопрос. Недавно "Инфанту", разумеется тоже с яблоком и с
подписью Веласкеса, пытались вывезти за рубеж. Для маскировки ее переодели
подпаском.
-- Да вот же она!
-- Точно ли она?
Пчелкин вскакивает, подходит к картине справа, слева, вглядывается.
-- Ну конечно, она... Все то же самое. Даю вам честное слово!
-- Честного слова мало, сами понимаете. Придется забрать вашу
"Инфанту", чтобы специалисты могли их сравнить -- которая подлинная.
Пчелкин с трудом усваивает новость.
-- Картина чрезвычайной ценности, -- нервно говорит он. -- Я буду ее
сопровождать.
-- Отлично. А я буду сопровождать вас. Отправимся в среду утренним
поездом.
x x x
Помимо директора визит Томина в город взбудоражил и еще кое-кого.
Поздним вечером из вокзальной будки междугородного телефона-автомата звонит
грубоватый дюжий мужик, слишком физически здоровый и флегматичный, чтобы
всерьез тревожиться, пока петух не клюнет.
-- Извиняйте, что разбудил, -- гудит он в трубку. -- У нас тут легкий
шухер в музее... Нет, я с вокзала звоню, по московскому автомату... Один
момент. -- Опускает монету. -- Столичный майор приехал, Пчелкина тянет... Да
уж он вещички складывает... Картину какую-то опечатали, сказали с собой
возьмут. Момент... -- В прорезь отправляется следующая монета. -- Ни-ни, я
ничего не шебаршусь, я помалкиваю... И в котельной у меня был, глядел...
Ага, понял. Все будет оки-доки... Маруська привет и поцелуй передает.
Соскучилась, говорит. Ладно... Ладно, буду телефонировать.
x x x
В кабинет начальника следственного отдела Скопина входит Знаменский.
-- Сообщение Томина прочли? -- спрашивает Скопин.
-- Прочел, Вадим Александрович.
-- Садитесь. Есть указание прокурора возобновить дело о краже из
музея. Что я вам и предлагаю.
Он передает Знаменскому тоненькую папку, почти пустую еще.
-- Если выйдет, может выйти любопытно, -- улыбается Пал Палыч.
-- Почему "если"? Смущает непривычность материала?
-- Немножко, товарищ полковник. Хочется хотя бы дождаться возвращения
Томина.
-- Не имеет смысла. Вы упустите несколько дней.
Знаменский перелистывает документы в папке.
-- Найдите квитанцию комиссионного магазина. Нашли? Ваши соображения?
Пал Палыч молчит минуту, прикидывает.
-- Выяснить, кто сдал в магазин "Подпаска". Если удастся -- кто его
купил. Попробовать установить, пряталась под ним уже тогда другая вещь или
"Подпаска" приобрели ради образца, чтобы скопировать поверх главной картины
и иметь товарный чек для таможни. Такой пока круг вопросов, Вадим
Александрович
-- Для начала вам в этом кругу работы достаточно.
x x x
Чего только нет в комиссионном магазине по продаже картин и
художественных изделий! Даже облупленные прабабушкины безделушки, недавно
считавшиеся отжившим старьем, вошли нынче в моду и в цену. А уж о подлинно
антикварных вещах и толковать нечего!
Настоящих покупателей в просторном помещении немного: в основном люди
смотрят. Иные любуются, иные недоумевают.
-- А собачка-то! Девятьсот пятьдесят рублей! За что такие деньги дерут?
-- восклицает мужчина, приостановившийся возле отлитой в металле фигуры
собаки. Он оглядывается в поисках поддержки.
-- Но это же литье семнадцатого века, -- с чувством превосходства
отзывается какая-то женщина.
-- Ну и что ж, что литье? Не золото ведь!
-- Каслинское, гражданин. Прочтите, -- она указывает на ярлык, который
повешен на собачьей шее.
Мужчина читает вслух:
-- "Вывозу за рубеж не подлежит". Надо же! Я бы и десятки не дал.
Оглядывая картины, скульптуры, прилавки с посудой и старинной утварью,
по залу медленно проходит Знаменский. Любопытно. И по-человечески любопытно
и профессионально: на одной из этих стен две недели назад висел таинственный
"Подпасок"...
На свои вопросы Знаменский ищет ответа у работника магазина -- бодрого
старичка по фамилии Розанов. Быстрыми, натренированными пальцами Розанов
листает квитанции.
-- Помню такую картину, помню... Сам принимал на комиссию... Ага, вот!
-- Он передает найденную квитанцию Знаменскому. -- Чтобы вам было яснее:
эта графа -- наименование, ниже -- размеры, фамилия владельца, дата приема,
продажная цена, здесь -- моя подпись. Розанов.
-- А что за пометка "н/х"?
-- Неизвестный художник. Картина висела у нас всего два дня. Очень
удачно для подобной вещицы.
-- Не расскажете, что там было изображено?
-- Да этакий среднерусский набор: лужок, березы, коровы. В центре
мальчик на пеньке сидит.
-- А как он одет?
-- Холщовая рубашечка навыпуск. За поясом кнутовище.
-- Босой?
-- Вроде бы в лапотках.
-- Увидев картину снова, вы сумеете определить, та же она или ее копия?
Старичок по-птичьи склоняет голову набок:
-- А в чем, собственно, дело? Если бы я понял, что именно вас волнует,
я бы скорей сумел помочь, -- усмехается он. -- Вы... не трудитесь
формулировать отвлекающие вопросы. С картин этого пошиба копий никто не
пишет.
-- Но меня именно и волнует, распознали бы вы копию? Если кому-нибудь
взбрело на ум ее сделать.
-- Тогда вынужден сказать "нет". Досконально я полотно не изучал.
-- Однако вы установили время создания картины, назначили цену.
Розанов настраивается на серьезный лад:
-- Цену я назначил, исходя из общепринятых критериев, а также из
размеров и рамы. А время установил не я. Картина прошла атрибуцию. Сейчас
объясню, -- предупреждает он вопрос собеседника. -- Когда произведение
искусства желают продать, то часто предлагают сначала какому-нибудь музею.
Там смотрят и определяют принадлежность данному мастеру или, менее точно,
данной школе, данному веку. Все это официально сообщают владельцу. Но
стоимость музей называет, только если решает взять.
-- И у "Подпаска" было свидетельство об атрибуции?
-- Да, причем подписанное Боборыкиной. А раз Боборыкина поставила
начало двадцатого века, то и я автоматически ставлю начало века. Музу
Анатольевну на мякине не проведешь.
Так... Больше от старичка, пожалуй, ничего не добьешься.
-- Продавец магазина мог запомнить, кто купил "Подпаска"? -- спрашивает
Знаменский после паузы.
-- А это и я вам скажу. Какой-то иностранец польстился, из западных.
x x x
Для Боборыкиной приглашение на Петровку -- необычный и интригующий
эпизод. Все интересы ее связаны с миром искусства и с людьми, в этом мире
пребывающими: музейными работниками, коллекционерами, художниками,
критиками. Даже имя "Муза" не случайно -- так нарек дочь Боборыкин, крупный
собиратель картин и всяких художественных ценностей.
Знаменский в двух словах объяснил ей предстоящую задачу и снял
покрывало с "Подпаска". Уголок с подписью Веласкеса скрыт бумажкой,
прикрепленной к раме. Муза взглядывает и разочарованно отворачивается.
-- Ах, эта... Да, проходила атрибуцию месяца полтора назад. Кипчак
предлагал. Я ожидала чего-нибудь интересного.
-- В некотором роде вещь не лишена занимательности, Муза Анатольевна.
Та снисходительно улыбается.
-- Разве что название с юморком. Да и то, между прочим, я придумала.
-- А прежде картина была безымянной?
-- Практически да. Кипчак советовался, что, мол, лучше для продажи:
"Полдень" или там "Сельский пейзаж". Я и говорю: а пускай себе будет
"Подпасок с огурцом", хоть не так пресно... И какими путями его сюда
занесло?
-- Случайно, Муза Анатольевна. Но, будьте добры, уделите внимание
своему крестнику. Он совсем тот же, что полтора месяца назад? Не изменился
в лице? Может быть, потолстел, похудел? Растерял часть коров?
Муза вновь окидывает "Подпаска" небрежным взором, потом, чем-то
удивленная, начинает присматриваться пристально.
-- Знаете, печатают такие картинки-загадки "Найдите десять различий",
-- говорит Знаменский.
Муза отрывается от "Подпаска".
-- Самое смешное, что это вообще другая картина! -- недоумевающе
произносит она. -- Та была, конечно, посредственность, но добротная. А
эта... что-то сляпано наскоро... как говорит мой муж, "лимпопо". То есть
дрянь и подделка.
-- Лимпопо? -- Словечко из детства вызывает у Пал Палыча улыбку. -- Вы
не сформулируете это как-нибудь иначе, а? Чтобы было убедительно для меня и
для протокола.
-- А возьмите у Кипчака картину и сравните. Сами найдете десять
различий.
-- Нет сейчас Кипчака, Муза Анатольевна, -- отдыхает в санатории. И
картины нет. Была продана через комиссионный магазин и вряд ли вынырнет.
Надежда пока на вас...
-- Ну хорошо, я объясню попроще, чтобы вы уловили суть, а тогда
решайте, как изложить юридически...
Муза окунается в свою стихию, лицо ее становится выразительней,
молодеет, -- теперь ей и не дашь ее сорока.
-- Во-первых, фигура мальчика смещена влево. Там она центрировала всю
композицию, а тут выпирает куда-то вбок. Поза тоже иная -- он сидел
посвободнее. Пенек был пониже, что ли... Коров я не считала, да дело и не в
поголовье скота, главное -- настроение. Там художник что видел, то и писал в
простоте душевной. Пусть ремесленно писал, сентиментально, но честно. И
мальчика он любил, понимаете? И над березками умилялся. А посмотрите сюда --
вам этот парень симпатичен?
-- Не шибко.
-- И мне нет. Нагловатый паренек. И что автор хотел?..
Она вдруг подходит к картине и, не дотрагиваясь до полотна, заслоняет
фигуру подпаска ладонью. Смотрит, что получилось, убирает ладонь, снова
закрывает фигуру, оставляя один пейзаж.
-- Чудеса, да и только! Разваливается на части... Краски по-разному
сбалансированы. И переходы в цвете... -- Муза обращается к Знаменскому. --
Знаете, а ведь это сделано в две руки!
-- То есть двумя художниками?
-- Ну да! Один сработал фигуру, второй -- все прочее. Нет даже одного
светового решения. Глядите: на пастуха свет падает из правого верхнего угла.
А весь фон сзади освещен равномерно, будто на витрине. Увидели?
-- Пожалуй, увидел...
-- А еще в хорошую раму оправили! Чудаки. Так и не скажете, откуда у
вас это диво?
-- Скажу, потому что рассчитываю на вас и дальше... И потому что вы
внушаете доверие... Картина поступила к нам из таможни.
-- А-а!.. Тогда фокус ясен! И кто записан?
Знаменский отгибает листок, имитировавший ведомственный "инвентарный
номер". У Музы захватывает дыхание.
-- Веласкес?! Неужели настоящий Веласкес?!
-- Говорят, настоящий. -- Он вынимает из черного пакета рентгеновские
снимки. -- Вот: "Инфанта с яблоком".
Муза в возбуждении разглядывает снимок. Ей даже на месте не стоится.
-- Если настоящая, ей цены нет! Просто цены нет!.. Вот саранча
зарубежная, а? Их только допусти, все растащут! Счастье, что картину
задержали, я бы орден дала. Полотна Веласкеса у нас наперечет, а его,
извольте радоваться, продают на вывоз! Позор тому коллекционеру, кто бы он
ни был!
Искреннее негодование женщины облегчает Знаменскому следующий шаг.
-- А что за личность Кипчак? Он пошел бы на участие в подобной афере?
-- Я с Кипчаком мало сталкивалась. Не уверена. Папу спрошу.
-- Он тоже коллекционер?
Муза шокирована:
-- Папа не "тоже". Он Коллекционер с большой буквы. Вот Кипчак и многие
прочие -- те "тоже".
-- Прошу прощения, не знаком я со средой коллекционеров. Просветите
немножко, Муза Анатольевна, -- просит Знаменский.
-- Коллекционеры... -- задумчиво и любовно произносит Муза, садясь и
складывая на коленях руки. -- Среда сложная, пестрая. Разный возраст, разный
калибр, разный уровень, свои обычаи, словечки, фольклор... Естественно, на
первом месте -- любовь к искусству. Но есть кое-что от игры, от охоты, от
торговли. Азарт, страсти, вечная погоня за журавлем в небе... Нет, -- качает
она головой, -- душу собирателя нельзя постигнуть, пока сам не станешь
собирателем!
-- Не успею, Муза Анатольевна. Дело велено раскрывать срочно. И,
наверно, коллекционеры могли бы помочь. Но для этого нужен контакт с людьми,
а для контакта -- понимание психологии.
-- О, если коллекционеры захотят, они вам что угодно из-под земли
выроют... -- подтверждает Муза. -- Извините, забыла имя-отчество.
-- Пал Палыч.
-- Вы чем-нибудь помимо криминалистики увлекаетесь, Пал Палыч?
-- Пса держу. Фехтую.
-- Все?
-- Бывает, ужу рыбу. В редкие свободные дни.
-- Ага, это ближе. Вы насаживаете маленького червяка и мечтаете поймать
рыбу, да? Жирную, глупую, вкусную, верно?
-- Мечтаю, Муза Анатольевна, -- смеется Знаменский.
-- Вот и коллекционер ждет, что на его червяка клюнет крупная рыба. Не
только ждет -- жаждет! Бегает как угорелый, рыщет, выменивает шило на мыло.
Иногда месяцами не ест, не пьет, последнюю рубашку с плеч долой. А то и
украсть готов. Да-да! И, знаете, Пал Палыч, это простительно. Потому что тут
истинная страсть, неутолимый голод! Это вы должны обязательно усвоить, иначе
контакта не получится. Серьезный собиратель требует уважения. И он его
заслуживает. Конечно, если с ханжеской точки зрения, то можно говорить, что,
мол, и спекуляция бывает, и надувательство! Но тогда ваш червяк, на удочке
-- тоже кошмарное надувательство!
-- Верно... пристыдили, Муза Анатольевна. Обещаю уважать
коллекционеров. Их много?
-- С каждым днем все больше, -- удовлетворенно сообщает Муза. -- Это
так сейчас размахнулось! У нас, музейных работников, никогда бы руки не
дошли отыскать и реставрировать массу вещей. А коллекционеры их спасают.
Даже, случается, открывают новые имена. Словом, на сегодняшний день частные
собрания -- это огромный художественный фонд. Из него выходят
самостоятельные выставки, очень порой интересные. По полгода кочуют из
города в город и приносят прибыль. Коллекционеры, Пал Палыч, необходимы.
-- А кто они чаще по профессии?
-- Да кто угодно. Ветеринар, счетовод и рядом -- академик, который на
собирательстве отдыхает душой. Замечательные есть люди, им многое можно
простить... Однако если Веласкеса сбывают за границу, тут уж преступление,
тут я компромиссов не признаю!
Поговорили не без пользы. Но сильно ли это продвинет расследование,
когда уляжется в скучные строчки официального протокола?
-- Коллекционеры, вероятно, близки и с кругом художников? -- помолчав,
спрашивает Знаменский.
-- Кто как. У нас, например, многие бывают.
-- Муза Анатольевна, эта картинка -- чье это производство? Не поддается
определению?
-- Да ведь собственной манеры нет, стряпня по чужим мотивам. Я
художника не вижу... Ищите прохвоста и циника -- не ошибетесь.
-- Догадываюсь. Идя по стопам Шерлока Холмса, я бы даже предположил у
автора больную печень: он желчный малый. Совместите "Инфанту" с "Подпаском"
-- по-моему, пахнет карикатурой.
Муза берет рентгеновский снимок и, отведя руку, как бы проецирует его
на фигуру подпаска.
-- Вы правы, пародия. Ты, мол, сидишь такая вся чопорная, такая вся в
кружевах, а я поверх тебя намалюю чумазого деревенщину. Ты, оттопырив
пальчик, держишь яблоко -- пускай он жует огурец. Так и просвечивает
характер автора: завистливая бездарность. Самому не дано, так он рад
обхамить гения. Ишь, хихикает над Веласкесом!.. Думаю, в нашем окружении его
нет. Но я непременно посоветуюсь с папой! Если что-то узнаю, я вам позвоню.
x x x
Квартира Боборыкиных в старом доме с высокими потолками -- не
человеческое жилье, а дом-музей, где тесно от картин, статуэток, горок с
фарфором и хрусталем и прочего антиквариата.
Боборыкин, Муза и ее муж Альберт завершают семейную трапезу, в которой
главное место занимает богатая сервировка. Боготворимый Музой папа --
человек в возрасте, но свеж, бодр и с властностью в повадке. Облик его
производит впечатление солидности и некой округлости -- не за счет легкой
полноты, но из-за манеры держаться: плавные, округлые жесты, закругленные
фразы, сглаженность в выражении эмоций и довольство собой.
Муж Музы -- Альберт -- полная противоположность тестю. Худой,
угловатый, несдержанный, неспокойный.
-- "Инфанту" я торговал еще у Конкина, -- вспоминает Боборыкин. --
Таланов перехватил буквально из-под носа.
-- Вот жалость! -- ахает Муза.
-- Я ему сулил и денег кучу и обмен: двух итальянцев и
Борисова-Мусатова в придачу. Нет, вцепился намертво. -- Боборыкин чуточку
сердится от давнишней неудачи. -- А потом все собрание отдал в краеведческий
музей. Ради чего? Чтобы красовалась табличка: "Передано в дар М. Талановым".
Пустое тщеславие, ничего больше.
-- Называется, человек пожертвовал народу, -- бормочет Альберт с
набитым ртом. -- А народ даже сторожа не нанял. Муза, подвинь мне масло.
-- Неужели действительно из музея украли?
-- Ха! Из Лувра воруют. Котлет не осталось?
-- Нет, Алик, -- виновато отвечает Муза. -- Хочешь, возьми мою.
Альберт забирает с тарелки Музы котлету.
-- Если повадятся из музеев красть, то я просто не знаю... Кошмар!
-- "Кошмар"!.. -- передразнивает Альберт. -- Да периферийному
обывателю что Веласкес, что Собачкин -- без разницы.
-- Обожаешь строить из себя циника! Папа, чтобы не забыть, ты не
ответил про Кипчака.
-- Кипчак, деточка, существо безобидное и добропорядочное.
-- А у кого, по-твоему, могла подняться рука записать "Инфанту"?
-- Начинаем работать на органы? -- хмыкает Альберт. -- Делать нечего
-- нажарила бы мужу котлет вдоволь.
Муза со стоном вздыхает, глядя на стену.
-- Что? -- осведомляется Боборыкин.
-- Вообразите, что здесь мог висеть Веласкес!..
-- А интересно, сколько бы вы за него теперь выложили? -- обращается
Альберт к Боборыкину.
-- Тысяч двадцать пять-тридцать, -- равнодушно роняет Боборыкин.
Альберт на миг перестает жевать.
-- Не жирно?
-- Если всерьез -- на доллары и фунты -- за Веласкеса это гроши.
Веласкес -- это отель-люкс на Ривьере.
Развеселясь от какой-то мысли, Альберт напевает на мотив из
"Риголетто":
-- Ля-ля! Ля-ля! Выходит, иностранец роскошно погорел! -- и с аппетитом
принимается доедать все, что осталось на столе.
-- По ассоциации вспомнился забавный случай. В двадцатых годах в Польше
жил один художник, который время от времени делал прелестных "Рубенсов", --
начинает со вкусом рассказывать Боборыкин. -- Варианты, эскизы и свои
оригинальные сюжеты. Парочку я видел -- гениальная имитация. И вот некий
пан-ловкач подбил его на солидного, масштабного "Рубенса". Затем холст
записали, нарочно кое-как, и повезли за границу. И таким же манером
таможенников взяло сомнение. Технику тогда не применяли, раскрыли картину,
глядят -- Рубенс! Скандал, газетная шумиха, сенсация. Неизвестное полотно
Рубенса пытались тайно вывезти из страны! Картину, естественно, завернули
обратно, ловкача всячески срамили, а ему того и надо. Он стал признанным
обладателем Рубенса. И пока правда не выплыла наружу, продал его за
баснословную сумму.
-- А помнишь старичка, который в Столешниковом приходил просить на
опохмелку?
-- Еще бы! -- Боборыкин оборачивается к Альберту. -- Классический был
специалист по голландцам. Пока не спился, пек их как блины, один к одному.
Он говаривал, что в любой галерее мира есть его голландец. И действительно
-- есть.
Муза бережно собирает на поднос хрупкую посуду и выносит ее из комнаты.
Слышится телефонный звонок, отдаленный голос Музы, взявшей трубку, затем она
появляется в дверях.
-- Папа, Цветков.
Боборыкин выходит.
-- На прошлой неделе тебя опять видели в ресторане с женщиной, --
горестно говорит Муза, продолжая прибирать.
-- Да? В каком? -- невозмутимо интересуется Альберт.
-- В "Славянском базаре".
-- Тебя дезинформировали, дорогая. В "Славянском базаре" я был не с
женщиной -- с девицей. С этакой дурочкой в стадии молочно-восковой спелости.
К сожалению, выяснилось, что ни на что путное она не годится. На беспутное
-- тем более.
Муза в ярости.
-- Проверил?
-- Не привязывайся с глупостями. В рестораны я хожу потому, что дома
нечего жрать. Мы едим на бесценном фарфоре и хрустале позолоченными вилками
и ложками. Но что мы едим? Консервы, бутерброды, бесконечные яички всмятку,
хорошо, если магазинные котлеты. Я всегда голодный. Я пережил ленинградскую
блокаду! Как мы мерзли... Как мы боялись... Как голодали... Тебе не понять,
ты была в тылу. А я хронически голодный.
-- Но папа тоже перенес ленинградскую блокаду и очень умерен в еде.
-- Ему легко быть умеренным. А мне нужно! Я на все жадный: жратва,
деньги, женщины, удовольствия. Папа... У него уже переходный возраст. С
этого света на тот.
-- Не смей так говорить!
Разгневанная Муза выскакивает из комнаты. Входит Боборыкин.
-- Снова ее дразнишь?
-- Когда баба влюблена в мужа и ревнует двадцать лет подряд -- это уже
ля-ля, сплошной юмор, Анатолий Кузьмич.
-- Юмор, что влюблена в тебя, Альберт.
Их прерывает звонок в дверь. Альберт выходит и через короткое время
возвращается с пожилым добродушным человеком -- Вешняковым, неся за ним
упакованную картину.
-- Кого вижу! -- восклицает Боборыкин.
Друзья обнимаются.
-- Муза, иди сюда! -- зовет Боборыкин.
Появляется Муза.
-- Ой, Алексей Николаевич!
Тот ласково целует ее.
-- Есть хотите? -- спрашивает Муза.
-- Ни-ни! Сыт... в общем и целом.
-- Тогда чайку, как раз вскипел, -- Муза испытывает облегчение.
А Боборыкин косится на картину:
-- Что-то привез. Что привез-то?
-- Посмотрите -- скажете. За приговором приехал.
-- Посмотрю, отчего не посмотреть.
-- Или я счастливый человек, или...
Альберт тем временем открывает коробку и вдумчиво дегустирует конфеты.
-- Эх, терпения нет! Мусенька, давай ножницы! -- машет рукой Вешняков.
Он разрезает веревки, снимает упаковку и открывает женский портрет.
Долгая пауза. Все пристально вглядываются в картину.
-- Где добыл? -- коротко и деловито говорит Боборыкин.
-- Выловил... из моря житейского. Вам первым показываю.
-- Тебе, понятно, снится, что это Рокотов.
Вешняков тяжело вздыхает: угадал Боборыкин.
-- А почему бы не Рокотов? -- вмешивается Альберт. Он отступает на шаг
и декламирует:
"Ты помнишь, как из тьмы былого,
Едва закутана в атлас,
... ... ... Продолжение "Подпасок с огурцом" Вы можете прочитать здесь Читать целиком |