Слаповский, Алексей - Слаповский - ВисельникПроза и поэзия >> Русская современная проза >> См. также >> Слаповский, Алексей Читать целиком Алексей Слаповский. Висельник
---------------------------------------------------------------
© Copyright Алексей Слаповский, 1994
OCR: David Varshavsky
---------------------------------------------------------------
Повесть
Самое удивительное, что история,
рассказанная им, оказалась правдивой.
Вальтер Скотт. "Айвенго"
То, что я убью ее, - дело решенное.
Способов убийства при всем их кажущемся разнообразии - два.
Первый - когда убиваешь сам, второй - когда кто-то убивает по твоему
заказу.
Я знаю тех, кому можно заказать убийство - и недорого. Да хоть бы и
дорого, средствами я располагаю вполне. Но связываться с подрядчиком -
значит, стать зависимым от него. Можно, конечно, заказать через посредника,
если доверяешь ему. Но и тут будешь зависеть - уже от посредника, к тому же
нет человека, которому я доверял бы хотя бы наполовину от требуемой, так
сказать, критической массы доверия. Любой продаст.
Поэтому лучше всего убить самому - при том, что я нормальный человек, у
меня нет сладострастной необходимости слышать крики жертвы и видеть ее
кровь. Мне нужно убийство как таковое, мне нужно, чтобы она умерла, - чтобы
вспоминать о ней с нежностью и любовью, чтобы печалью, тоской своей опять
попробовать соприкоснуться с этой жизнью.
Итак, способов убийства два, подвидов тоже: а) инсценировка
самоубийства; б) несчастный случай.
Это будет несчастный случай.
Это произойдет в ее день рождения.
Падение с девятого этажа. Внизу - асфальт. Шансов на выживание
практически нет.
Я созову гостей. Я глаз с нее сводить не буду - муж, упоенный своей
молодой красавицей женой, гордящийся ею. Всем станет завидно, хорошо и
грустно. Потом она захочет выйти на балкон. Я знаю, как сделать, чтобы она
захотела выйти на балкон.
Потом она - кураж после шампанского - захочет вскочить на перила, она
ведь любит чувство опасности. Я не успею ее остановить, не успею поддержать
И она упадет. Я ворвусь в комнату - онемевший. Дикие глаза, трясущиеся руки.
Все замолчат. Посмотрят на открытую балконную дверь. И всё поймут. Побегут
вниз. Я - последним. Они столпятся вокруг нее. Я буду стоять в стороне. И
вот кто-то, скорее всего Чикулаев, врач, решится, скажет. Отворачивая глаза
в сторону, тихо скажет. Ее нет.
Я не смогу подойти. Я не смогу смотреть на нее такую. Я сяду на землю,
закрыв лицо руками, и буду сидеть так долго. Приедет "скорая", приедет и
милиция, меня будут расспрашивать, а я буду молчать. Чикулаев поднесет мне
стакан коньяку. Я выпью не поморщившись, как воду. И только тогда,
запинаясь, по слову в полчаса, сумею рассказать досужему милиционеру, как
это все случилось. И опять уйду в молчание.
Это не будет молчание ради спасения, это не будет нарочитое молчание. Я
знаю, что замолчу, чтобы сохранить в себе - ее. Чтобы не касаться ее
словами, не говорить о ней. Сколько продлится мое молчание - не знаю. Общая
молва: психический шок. Он ее так любил. Страшная история, нелепая смерть.
Он ее так любил!.. Но рано или поздно придется вернуться к делам. Что ж, я
вернусь - а может, и сразу после похорон займусь делами, но молча, молча. А
потом постепенно начну говорить. Я буду говорить о ней сквозь зубы (скулы
сводит судорогой), с сухими глухими глазами, буду говорить о ней с приятелем
врачом Сашей Чикулаевым, буду говорить с подлецом-компаньоном Станиславом
Морошко, буду говорить со школьным другом Лешей Хворостовым, буду говорить с
теми случайными женщинами, что окажутся возле меня ночной порой, - пусть
понимают, что такое есть они и что такое была она, пусть пытаются утешить
горячей любовью, - но лишь кожа будет горяча, остальное - хлад.
Лучшему художнику я закажу ее портрет - и он будет перенесен на
гранитное надгробие. Она будет похоронена не на загородном новом кладбище
(его все еще называют так, хотя ему уже лет пятнадцать), где необозримые
кварталы могил соседствуют с воняющей птицефермой, а на старом, которое
почти в центре города, проезжающим мимо и не знающим покажется, что это роща
или парк - за деревьями и кустами не видно оград, крестов и памятников.
Ходили слухи, что его снесут, поскольку многие родственники упокоившихся
здесь сами померли и некому ухаживать за могилами. Не снесут, я это знаю из
достоверных административных источников. А на месте заброшенных могил
потихоньку-помаленьку появляются новые. Хоронит своих близких высшее
городское начальство - несмотря на демократические времена, хоронят люди со
связями, хоронит, конечно, мафия. Я - из тех, кто со связями, я деловой
человек, делец - и это слово мне больше нравится, чем, видите ли, бизнесмен.
Грубее, да, проще - но точно и по-русски. Жаль только, что придется хоронить
ночью, тайком. Но зато потом не нужно ехать за город к этому курятнику, где
живые всегда во множестве возятся вокруг мертвых, можно будет прийти даже
пешком - кладбище близко от моего дома - и посидеть среди деревьев возле
могилы, уединенно, тихо, слушая шум листвы, взглядывая иногда в голубое
небо, глядя на ее лицо - спокойное, застывшее в граните, но слишком еще
памятное, слишком живое - даже если это будет через десять лет.
И уйти выплакавшимся (заранее хочу этих слез, предвкушаю),
просветленным - и, конечно, уже без тех мыслей о самоубийстве, которые, не
спросясь, время от времени вползают в меня.
В этом-то и дело: чтобы не кончить жизнь самоубийством, мне нужно убить
ЕЁ. Это что? - парадокс или юмор висельника?
Кстати, всегда думал, что висельник - тот, кто вешает. Юмор вешающего.
Это ведь страшней, чем юмор того, кого собираются повесить. Мне так
казалось. Но недавно открыл словарь Даля (вот они, четыре тома с
позолоченными надписями на корешках, четыре тома из моих примерно трех тысяч
книг), нашел соответствующую статью и прочел: "ВИСЕЛЬНИК - удавленник,
человек повешенный, либо удавившийся. // Сорванец, негодяй, достойный
виселицы". Что ж, если я не висельник в первом значении, то уж во втором -
он. Сорванец. Негодяй тоже хорошо, но сорванец лучше. В этом слове
парадоксальность: во-первых, оно очень не подходит ко мне,
тридцатисемилетнему мужчине с западноевропейской внешностью, рост метр
восемьдесят два, осанка референта при премьер-министре, речь дипломата,
взгляд киногероя. Во-вторых, двойственность: висельник, но сорванец. То есть
намеревался было повисеть, да сорвался.
Первый раз мне пришла в голову мысль повисеть, когда я еще был глупым
студентом, уехавшим от папки с мамкой в далекий большой город, учившимся на
физико-математика в университете, жившим в общежитии. Мне не нравилось
общежитие. Но женился я-таки по любви, в двадцать лет, на девушке, чьи
родители зарабатывали деньги где-то в Северной Африке, а она довольно
скромно жила одна в трехкомнатной квартире. Родители на свадьбу не сумели
приехать, прислали поздравительную телеграмму, а через месяц с оказией -
довольно большое количество денег, которое мы за месяц же и прокутили. Все
кончилось банально, как сучий хвостик. Что такое сучий хвостик? Не знаю, это
выражение моего подлеца-компаньона Стасика Морошко. И вот как-то я - через
месяца два после свадьбы, до смерти любящий - вышел ясным утром из дома,
прощально расцелованный ею, - на занятия, а она осталась: что-то насморк,
что-то нехорошо. Уже отойдя далеко, обернулся - не знаю почему, у нас не
было обычая прощаться издали, махая друг другу ручками. И увидел ее стоящей
на балконе. И сразу же нагнулся в повороте - будто не на балкон смотрю, по
делу повернулся - поставить ногу на бордюр и завязать шнурок. Вывихивая
глаза, смотрел и видел, как она отпрянула, - но вот опять выглядывает.
Я пошел к автобусной остановке. Я смотрел на дорогу лицом, а глазами,
одним глазом косил на балкон - и видел полу ее синего халата. Ждет, значит,
когда я уеду. Чтоб уж наверняка. Автобус подошел, я сел, на следующей
остановке вышел, побродил немного...
Дверь я отомкнул одним поворотом ключа, плечом ударил, сорвал цепочку,
вошел быстро, но не спеша.
Его я бил долго, основательно. Ее не тронул. Напрасно, конечно,
следовало - наоборот. Но мне тогда было двадцать лет и я не мог тронуть
женщину ударом - следствием чего, возможно, явилась позднейшая привычка -
лет до тридцати, когда мне, к сожалению, случалось еще напиваться, -
хлестать в пьяном виде девиц по щекам. Воспринимали по-разному: и слезы, и
крики, и истерика, но и - лобзанье бьющих рук.
Спустив его с лестницы, я, помнится, ничего не сказал ей, начал
собирать свои вещи.
"Я тебя люблю", - сказала она.
"Бывает", - ответил я.
"Это случайность", - сказала она.
"Бывает", - ответил я.
"Больше никогда", - сказала она.
"Само собой", - ответил я.
"Не уходи", - сказала она.
Я ушел.
В тот же вечер напился, сорвал занавесь, отделяющую привилегированное
ложе старосты нашей комнаты Гервазия от прочего студенческого быдла (комната
была на восемь коек), выдрал из занавеси толстую бельевую веревку, пошел в
сортир, заперся в кабине, привязал веревку к сливному бачку, что ржавел и
капал над головой, сделал петлю, сунул голову и прыгнул с унитаза (нет,
соврал, прыгнул с какой-то трубы, потому что вместо унитаза была дыра в
цементном полу), прыгнул, поджав ноги: высоты для нормального повешения не
хватало. Горло больно перехватило, я засучил, заелозил ногами по полу, забил
ими по фанерной дверце, с ужасом чувствуя, что не в силах встать на ноги,
что сознание мутнеет, уходит.
Дверь вышибли, меня вынули.
Идеализма я не потерял, у меня его и не было. Просто я любил эту
потаскушку, - и она ведь тоже каждый день и до свадьбы, и после - до того
самого дня - куковала мне о любви. Вот и обиделся. Осерчал.
Видеть ее не мог и около месяца не ходил на занятия, чуть не отчислили,
пришлось потом наверстывать. Она навестила меня как-то, я спокойно сказал:
"Скройся, пожалуйста", - и пошел на нее с задумчивым лицом. Она взвизгнула -
и след ее простыл. Навеки.
После этого, а может, и благодаря этому я довольно быстро заматерел, и
меня любили многие, и даже, как Остапа Бендера, одна женщина - зубной
техник. Вот почему я имею возможность широко и белозубо улыбаться в отличие
от большинства моих полоротых соотечественников. Я до сих пор с этой
женщиной поддерживаю изредковую связь (есть ли такое словечко у Даля или я
сам выдумал?) - и не только ради зубов, но и ради нее самой, потому что она
очень хороша на ощупь. Личико подгуляло, правда, но шторы у меня плотные,
тяжелые, закрыл - и ночь. И - на ощупь.
До тридцати двух лет - если уж повествовать классически,
последовательно - я трудился в научно-исследовательском институте. Были так
называемые хоздоговорные темы, позволявшие заработать, и я умудрился даже
построить себе однокомнатный кооператив - который два года назад продал и
купил двухкомнатную квартиру в центре. Это уже - став дельцом.
Потом я отбил жену у другого дельца. Вернее, она сама от того дельца
отбилась. Я встретился с ней на обмывании одной удачно провернутой операции.
Он ее повсюду таскал с собой, хвастаясь, - даже на такие вот обмывания,
которые, в общем-то, занятие чисто мужское, и если уж кого таскать, то
подружек проверенных, а не жен. (Проверенных не в смысле молчаливости - при
них о деле не говорится, а в смысле обычном, физиологическом - чтоб
венеркиных мучений не было, как говаривал брат Пушкин.) Я и двух слов-то ей
не сказал, только слушал ее умности, которые она спешила предъявить, узнав о
моем благородном физико-математическом образовании, - чтобы показать свое не
менее благородное филологическое. Филологини - то же, что и актрисы, народ
влюбчивый, изменчивый, неверный, и я не удивился, когда она, увидев своего
мужа свалившимся в стельку в намерении дрыхнуть до утра на дощатом полу
веранды (мы кутили на чьей-то даче), захотела посмотреть, как я живу.
Она проще сказала, она сказала: "Я хочу к тебе". Что ж, поехали. Не
впервой.
Наутро она объявила, что такого мужика у нее никогда не было и она
остается навсегда, если я не против. Слова привычные: я тщеславен, поэтому
над женщинами всегда трудолюбив, тщателен, альтруистичен, и лишь доведя до
кондиции - и неоднократно, - начинаю думать о себе. Но чтобы остаться - я
был против. На кой? Люблю, сказала она. Ну и люби, разрешил я. Авось при
летной погоде и соответствующих условиях еще встретимся как-нибудь. Люби -
но безответно. И будь мне признательна, потому что безответная любовь
облагораживает душу - или хотя бы наполняет ее. Люблю смертельно, твердила
она. Чтой-то больно уж быстро - после одной-то ночи, засомневался я с
простодушным видом. Люблю давно, сказала она, как только увидела. На фиг, на
фиг, сказал я. Все было прекрасно и тем не менее. Довольно и того, что я
изменил принципу не трогать жен друзей. Он тебе не друг, сказала она.
Партнер, сказал я, а это еще хуже. Она сделала гордые глаза и сказала:
хорошо. Я приду только тогда, когда позовешь. Но - не на час, не на ночь.
Навсегда. Или не приду совсем.
Меня это устраивало.
Прошла неделя с чем-то. Я ехал на машине и увидел ее, остановился,
подозвал ласково. Пригласил в гости. Я же сказала, сказала она. Или
насовсем, или иди к черту. Ну и что любит, добавила - очень как-то странно,
печальным голосом, будто всерьез, будто не она имеет обыкновение от
хмельного мужа по чужим постелям скакать. Правда, оговорюсь сразу, она
уверяла меня потом, что изменила мужу впервые - после пяти лет совместной
жизни. Я посетовал, что звание Героя Соцтруда отменили и нечем отметить ее
супружеский подвиг. Она усмехнулась. Но это потом, а тогда так и
распрощались, она ушла, обдуваемая ветром и пылью, с поникшей душой, я же
уехал слегка лишь огорченный: меня ждали великие дела.
А теперь скороговоркой: через месяц я позвал ее, она стала у меня жить,
муж явился с двумя друзьями и даже с пистолетиком, друзья трясли кулаками и
мордами, он тряс пистолетиком, мне ничего не оставалось, как под видом
смягчения разговора предложить им коньяку, а для этого открыть бар, откуда
я, выдвинув тайную дощечку, достал отнюдь не коньяк, а тоже пистолетик,
выстрелил первым патроном, который был холостым, после чего отобрал у мужа
пистолетик, дал ему по рылу, разрядил пистолетик, вернул и попросил гостей
удалиться.
Мы поженились.
Мы зажили славно и любовно.
Мы даже помирились с ее бывшим мужем, поскольку он понял, что бабу, так
сказать, не вернешь, а партнерство есть партнерство, терять со мной контакт
ему было невыгодно.
И опять скороговоркой: повторяя каждый день по семь, а то и по восемь
раз, что любит меня, что не встречала мужика и вообще человека лучше меня,
любимая моя вторая жена однажды вечером не вернулась домой. После полуночи я
сел в машину и стал постыдно объезжать всех знакомых, полузнакомых и
малознакомых, разыскивая ее, звонил в милицию, и в морги, и в больницы,
наведался к бывшему мужу и строго, словами и действиями, спросил, не решил
ли он запоздало отомстить? Он, утирая кровь из-под носа, клялся, что и
думать про нее забыл, давно уж себе новую завел - и в доказательство
сдергивал одеяло с этой новой, показывая ее. Что ж, новая была хороша, но
любоваться на нее в ту ночь я не имел охоты, отметив только в сердце своем,
что она есть и никуда от меня не уйдет, если пожелаю; это самое мое сердце
начало догадываться, что случилось. А случилось простое дело: любимая моя
филологиня, тонкая умом и талией, ушла - к человеку по кличке Фазан,
имеющему в кармане много миллионов, а в голове восемь классов образования и
бандитскую смекалку, в душе ж - бесстрашие почти звериное. Я бы не
испугался, но любовь дело святое, а она, явившись на пятый день (причем
благородно, без сопровождения и охраны - хотя у подъезда в машине кто-то
сидел), сказала, что именно любит его, причем вне зависимости от миллионов,
а любит как человека - человека по-своему глубоко несчастного, задушевного.
Недолго длилось их блаженство - через месяц несчастного задушевного
Фазана пришиб до смерти другой, тоже, возможно, несчастный и задушевный,
неведомый мне избранник. Филологиня моя, походив немного в трауре из черной
замшевой куртки, черной мини-юбки и черных замшевых сапог, нашла, наконец,
настоящий идеал: психиатра-нарколога, известного всей стране и за рубежом.
Тем самым она оторвалась от бывших своих кругов общения. Но со мной
почему-то пожелала продолжить дружбу. Поздним вечером, одеваясь, она
печально, как встарь, сказала, что все-таки лучше мужика она не знала. Я
выпил коньяку из горлышка - случай редкий - и дал ей по одухотворенной
филологической морде. Не пощечину дал - чай не баре, из простых вышли, - а
кулаком, основательно. Вот она-то мне руки и целовала, а я вырывал, потому
что коньяк, выпитый натощак, вдруг попросился опять на волю - тоже редкий
для меня случай - и мне срочно требовалось в туалет.
Пока я блевал, она за дверью говорила, что хотя любит своего психиатра,
но никак не может забыть меня. Я тебя тоже помню, любимая, отвечал я, рыгая,
но видеть больше не хочу. Жаль, сказала она, ушла и больше не появлялась.
Итак, я в этой жизни любил двух женщин - и обе мне изменили. Зачем мне,
спрашивается, третий раз входить в одну и ту же воду?
Чтобы убить ЕЁ.
И тут не месть ей за других, это было бы слишком дешево. Тут сложнее.
Настолько сложнее, что я и объяснить не смогу. Впрочем, я, кажется, уже
сказал: мне нужно убить ее, иначе я убью себя. А я жить хочу. Умом, по
крайней мере. Потому что ум мой физико-математический совершенно точно
знает, что жизнь прекрасна и удивительна, хотя душа моя этому верить никак
не хочет. Об этом я толковал психиатру, мужу моей филологини (не пропадать
же даром знакомству), который консультировал меня бесплатно, при этом, роняя
честь своей профессии, сильно потел и волновался, вместо того чтобы
повелительно пронзать меня насквозь жгучим психиатрическим, все на свете
ведающим взглядом. Психиатр мямлил, что причиной моей депрессии является ряд
стрессов, да то, да се. Вы что, спросил я его, всерьез думаете, что уход к
вам моей жены для меня непереносимый стресс?
Психиатр, взмокнув окончательно, согласился, что могут быть причины и
более тонкие, кои не объяснишь житейскими обстоятельствами. Может, в
организме просто нарушен химический баланс, сказал он. Может, вы имеете
склонность к алкоголизму, но сдерживаете себя, вот вам и депрессия. Я
сознался, что склонность действительно имею и, понимая это, не только
ограничиваю себя, а в последнее время вообще почти бросил пить. Психиатр
оживился, приободрился, подсох немного - и стал выдавать рекомендации,
особенно упирая на то, что в здоровом теле здоровый дух, поэтому не на
"мерседесах" надо разъезжать, а пешком бегать - и как можно больше. У меня
не "мерседес", сказал я, уходя. У меня "ниссан" последней модели. Сто
лошадиных сил. Каждая из них может стоить вам жизни, сказал он тоном
инспектора ГАИ. Что ж мне, сто раз умирать? - удивился я. В общем, мы не
поняли друг друга.
Умница Чикулаев сказал мне, что ходить по психиатрам для меня пустое
занятие, потому что я заведомо никому не верю, а врачу необходим абсолютный
авторитет и готовность больного слушать его, разиня рот. Ты же, сказал
Чикулаев, перед любым психоаналитиком будешь выпендриваться, будто сам
психоаналитик, - и начнется взаимная демонстрация амбиций. Знавал я такие
случаи, хуже нет, когда больной или слишком умный, или, упаси, Господи, сам
врач. Так что жуй таблеточки, какие дам, - и авось пройдет.
Что ж, я стал жевать таблеточки.
Жуя их, прочел мимоходом в какой-то газете, вовсе не медицинской, а
общедоступной, статьишку о том, что-де вранье, будто все стрессы приносят
вред нервам и психическому здоровью. Бывают ситуации, когда встряска
необходима, когда человек должен попасть в сложную ситуацию - но при условии
обязательного преодоления трудностей, обязательной победы. Вот что его
укрепит, вот что подсунет ему почву под ноги.
Побед, однако, в моей деловой, дельцовской жизни у меня и так немало: я
хитр и расчетлив, - а вот с почвой хуже.
И я своим умом развил сказанное в статьишке. И вот, в результате,
должен убить.
Но следует все тщательно обдумать.
Вариант с балконом, пожалуй, слишком экзотический. Не имея опыта, я,
однако, знаю: чем хитроумней задумаешь, чем сложнее интрига убийства - ради
своей безопасности, - тем легче потом влопаться. Нужна простота - почти
дебильная.
Но идея высоты долго меня не отпускала. То представлю, как сталкиваю ее
с моста. Или: едем в горы. Не на Кавказ, Кавказ уж не наш, но где-то ведь в
России есть горы? - ну, допустим, на Урал, на реку Чусовую, на байдарках и
каноэ. Взбираемся на утес, чтобы полюбоваться видами. Она оступается.
Падает.
Нет, отрываться от дома нельзя - иначе как же памятник, могила на
старом кладбище, деревья и голубое небо над могилой и, главное, возможность
часто эту могилу посещать?
Инсценировка самоубийства?
Повешение в ванной. Растворение в стакане трех десятков таблеток
снотворного. Ну и так далее. Причины? А то и хорошо, что никаких причин. Я
буду только разводить руками. Не знаю. Не понимаю. В страшном недоумении.
Так я строил планы, придумывал, воображал и, можно сказать, мечтал - а
время шло, и иногда тоска наваливалась такая, что хоть вой, хоть сам
бросайся с девятого этажа. Хандра без причины, но та и хандра, когда не от
худа и не от добра, как Верлен сказал в чьем-то довольно неплохом, на мой
взгляд, переводе. Я любил шептать это стихотворение девушкам на ушко, хоть и
с внутренней усмешкой. Уж очень девушки податливы на поэтическое слово.
Чем-то даже вековечным припахивает эта их податливость, уютно-вековечным...
И решил: будет день - будет и пища, успею еще придумать, как ее убить,
а покамест надо ее найти.
Иди туда, не знаю куда, ищи то, не знаю что.
Мне требовалось, если честно, нечто рекламно-парфюмерное: стройность,
красота, юность, свежесть. Поскольку я вообще вкусами пошл. Но - и толику и
ума не мешало бы. И какую-то изюминку в характере. И главное, чтобы я с
первого взгляда почувствовал: вот то, что мне нужно.
Майскими вечерами (в конце мая) я ставил машину в гараж после обильного
трудовой суетой дня и пешком слонялся по центру города, присматривая,
оценивая, выбирая. Выбор-то богат, если б иметь цели обычные: для
провождения времени, для услажденья плоти. Но у меня цели были другие. И
хоть загляделся на брюнетку с синими очами, но - бескорыстно, просто любуясь
ею и понимая, что это - не то. Брюнетка (лет двадцати) чему-то смеялась,
держась за рукав курсанта военного училища. Черные волосы, синие глаза - и
его зеленая форма. Это тоже привлекало - своей несочетаемостъю. Впрочем, и
курсант был хорош: высок, широкоплеч, тоже темноволос и тоже синеглаз. Если
б не казенная форменная одежка - совсем джентльмен. Они стояли у входа в
кинотеатр, ждали начала сеанса. Курсант в увольнении, со своей девушкой
пошел в кино. Он не будет рыскать с нею в поисках свободной квартиры или
дачи, нет, он с нею - мороженое кушать и кино смотреть. А через год (судя по
числу желтых нашивок на рукаве) он закончит училище, они поженятся - и
заживут благонравно, заведут детей и т.п. Ибо курсанты народ такой, что
выбирают девушек порядочных, из хороших семей, у курсантов, насколько я
знаю, требования в этом деле очень высокие.
Я бы тоже не прочь, то есть это даже в идеале должно так быть: девушка
порядочная и из хорошей семьи. И все же курсантова невеста меня почему-то не
взволновала - и я пошел дальше.
Я пошел дальше, но через пять минут резко развернулся - и назад. Однако
синеглазой брюнетки и синеглазого курсанта возле кинотеатра уже не было.
Сеанс, значит, начался. Это подтвердила билетерша у входа.
- Может, киножурнал еще идет - так я пройду, - сказал я.
- Никаких журналов давно уже нет! - удивилась билетерша.
Бог мой, сколько же я не был в кино? Пять лет? Семь? Даже и не вспомню.
- Ну, нет так нет. Мне там знакомого надо найти.
- После начала не пускаем, - сказала билетерша.
- И правильно делаете, - одобрил я, - но у меня поезд через час. - И
вручил ей вместо билета хрустящую новенькую купюру (терпеть не могу мятых
денег). Купюра была достаточно крупной, чтобы билетерша сделала исключение
из правил. Она даже проводила меня до входной двери в зал, открыла ее и
отодвинула штору.
Зал был полупустым. День субботний, у граждан дачи, домашние дела, к
тому же еще не вечер. Я сел на последний ряд и, осмотревшись, скоро увидел
курсанта и брюнетку. Они сидели наискосок от меня, прижавшись друг к другу.
Тоже сзади всех, и понятно почему: прижимались друг к другу все теснее - и
вот начали целоваться. Курсант целовался деликатно, поистине джентльменски,
она была чуть порывистей, но одновременно и разумней - то и дело мягко
отталкивала его руками, торопливо оглядывалась, заинтересованно смотрела на
экран, но через весьма короткое время опять прижималась к курсанту,
поворачивала голову, что-то говорила, курсант тянулся к ней губами, все
начиналось сызнова.
Я решил не портить им сеанса. Пусть для него это станет горьким, ярким
воспоминанием: кинотеатр, полумрак, поцелуи, нестерпимость желания и
странная тайная радость от невозможности это желание удовлетворить. Пия
горемычную одинокую водку где-нибудь в забайкальской зоне строгого режима
(по знакам различия я понял, что курсант принадлежит училищу МВД), он будет
смотреть на неправдоподобный рериховский закат и спрашивать себя: да была ли
эта девушка, была ли эта любовь, не пригрезилось ли все? Но с каждым новым
стаканом уверенность в реальности происшедшего будет возрастать, и рука
судорожно стиснет стакан и раздавит его - и он с удивлением посмотрит на
осколки, удивляясь собственной силе, и эта сила вселит в него новую горечь:
как же он, столь мощный мужчина, столь крепкий духом и телом, упустил свою
любовь, позволил какому-то шпаку увести из-под носа невесту? Нет, он еще
вернется, он еще покажет ему! А она поймет, рано или поздно поймет, какую
ошибку сделала. Может, уже поняла и уже пишет ему письма, но не отсылает,
хотя он сообщил свой адрес, черканув ей несколько строк сугубо
информативного характера. Если же она все-таки отправит ему письмо - он не
ответит. Или ответит опять сухо и спокойно. А вот когда приедет - будет
другой разговор. Очень уж хочется посмотреть ей в глаза... Синие ее глаза.
Тонкие запястья. И остальное, что он успел ощутить лишь сквозь одежду - но
видит теперь ясно, будто видел это въявь: вот она стоит перед ним, вот она
простирает к нему руки... И он валится на узкую продавленную койку в своей
тесной лейтенантской комнатушке и засыпает с улыбкой.
Я вышел на улицу, не дожидаясь конца фильма.
Открылись двери, народ стал выбредать, ошалелый и как бы несколько
сонный.
Появились и они.
Я сделал шаг и встал на их пути с любезной и слегка смущенной улыбкой.
- Извините, - сказал я курсанту. - Ее подруга просила ей кое-что
передать. Буквально две минуты. - И с величайшей осторожностью взял девушку
за локоток и повел в сторону. Она с недоумением смотрела на курсанта,
курсант, считая делом чести не вмешиваться в чужие секреты, крепко сжал зубы
и чуть отвернулся - с тем, однако, чтобы не выпускать нас из поля зрения.
- Вот что, - сказал я девушке. - Никакой подруги, конечно, нет. Только
не возмущайтесь, умоляю вас. Я дам вам свой телефон - возьмете?
- Нет, - сказала она.
- У вас - есть телефон?
- Есть. Мне пора, - сказала она и посмотрела на курсанта. Тот стал
приближаться.
- Быстро скажите телефон, иначе сейчас все будет очень некрасиво, -
пробормотал я.
- Отстаньте, - сказала она и пошла к курсанту.
- В чем дело? - спросил он, глядя на меня, и на лице его ясно выражена
была готовность номер один.
- Да так, пустяки. Пойдем, - сказала она. Но слишком уж испуганный у
нее был вид, и само в руки курсанту шло счастье показать, на какие подвиги
он способен ради нее.
- Что тебе надо, козел? - обратился он ко мне. Судя по этому выражению,
он уже вполне готов стать охранником, командиром взвода военизированной
охраны. Вохры.
- Хотел познакомиться с вашей девушкой, - сказал я. - И не хамите,
курсант, почему на "ты"? - я намного старше вас!
- Сережа, пойдем! - негромко просила девушка - чтобы не привлекать
внимания посторонних, хотя несколько любопытных уже глазели на
соблазнительную сцену.
- Познакомиться? - переспросил курсант. - А со мной ты не хочешь
познакомиться?
- Если честно - никакого желания. Не люблю вохровцев.
- Сережа! - вскрикнула девушка, понимая, какое оскорбление я ему нанес
и что за этим может последовать. Но Сережа был уже слишком близко от меня.
Драться он умел - я видел это по его позе, по тому, в какое положение он
привел для боя кулаки и туловище, как поставил ноги.
... ... ... Продолжение "Висельник" Вы можете прочитать здесь Читать целиком |