Вход    
Логин 
Пароль 
Регистрация  
 
Блоги   
Демотиваторы 
Картинки, приколы 
Книги   
Проза и поэзия 
Старинные 
Приключения 
Фантастика 
История 
Детективы 
Культура 
Научные 
Анекдоты   
Лучшие 
Новые 
Самые короткие 
Рубрикатор 
Персонажи
Новые русские
Студенты
Компьютерные
Вовочка, про школу
Семейные
Армия, милиция, ГАИ
Остальные
Истории   
Лучшие 
Новые 
Самые короткие 
Рубрикатор 
Авто
Армия
Врачи и больные
Дети
Женщины
Животные
Национальности
Отношения
Притчи
Работа
Разное
Семья
Студенты
Стихи   
Лучшие 
Новые 
Самые короткие 
Рубрикатор 
Иронические
Непристойные
Афоризмы   
Лучшие 
Новые 
Самые короткие 
Рефераты   
Безопасность жизнедеятельности 
Биографии 
Биология и химия 
География 
Иностранный язык 
Информатика и программирование 
История 
История техники 
Краткое содержание произведений 
Культура и искусство 
Литература  
Математика 
Медицина и здоровье 
Менеджмент и маркетинг 
Москвоведение 
Музыка 
Наука и техника 
Новейшая история 
Промышленность 
Психология и педагогика 
Реклама 
Религия и мифология 
Сексология 
СМИ 
Физкультура и спорт 
Философия 
Экология 
Экономика 
Юриспруденция 
Языкознание 
Другое 
Новости   
Новости культуры 
 
Рассылка   
e-mail 
Рассылка 'Лучшие анекдоты и афоризмы от IPages'
Главная Поиск Форум

Модиано, Патрик - Модиано - Вилла "Грусть"

Проза и поэзия >> Переводная проза >> Модиано, Патрик
Хороший Средний Плохой    Скачать в архиве Скачать 
Читать целиком
Патрик Модиано. Вилла "Грусть"

-----------------------------------------------------------------------

Patrick Modiano. Villa Triste (1975). Пер. с франц. - Г.Погожева.

Авт.сб. "Утраченный мир". М., "Вагриус", 1998.

OCR & spellcheck by HarryFan, 24 Juky 2002

-----------------------------------------------------------------------

Посвящается Руди, Доминике, Зине

Кто ты, странник во тьме?

Томас Дилан

1


    Гостиницы "Верден" больше нет. В этом странном здании с деревянной верандой, находившемся напротив вокзала, некогда останавливались коммивояжеры в ожидании поезда. Не гостиница, а так - постоялый двор. Рядом было кафе-ротонда под названием то ли "Циферблат", то ли "Грядущее". Его тоже нет. Между вокзалом и сквером на площади Альберта Первого теперь зияет дыра.

    Улица Руаяль не изменилась, но в этот поздний зимний час она словно вымерла. Роскошные магазины: книжный "У Клемана Маро", ювелирных изделий Горовица, "Довиль", "Женева", "Туке", английская кондитерская Фидель-Берже, чуть подальше парикмахерская Рене Пиго, витрины Анри на углу улицы Пансе - в большинстве своем закрыты - не сезон. Дальше начинается парк, и за ним, слева, красным и зеленым неоном сверкает вывеска "Синтра". На другой стороне, на углу улицы Руаяль и площади Пакье, - кафе "Таверна", летом здесь любит собираться молодежь. А что за посетители там сейчас?

    Исчезло с лица земли большое кафе с люстрами, зеркалами и столиками под тентами прямо на мостовой. Вечерами, часов с восьми, тут царило оживление, слышался смех, звон бокалов, люди знакомились, перекликались. Мелькали соломенные шляпки, светлые локоны, чей-то пестрый купальный халат... Впереди еще целая ночь веселья. Вон справа - большой белый дом, казино, оно открыто с мая по сентябрь. Зимой горожане дважды в неделю играют в бридж, а в гриль-баре собирается местный "Ротари-Клуб".

    За казино начинается парк д'Альбиньи. Пологий склон спускается к озеру, окруженному плакучими ивами. Вот музыкальные киоски и пристань. Здесь можно сесть на доживающий свой век теплоход, курсирующий между маленькими прибрежными поселками: Верье, Шавуар, Сен-Жорио, Эден-Рок, Пор-Лузац... Слишком много названий. Но бывают названия, которые хочется без конца напевать, на мотив колыбельной.

    Вот и проспект д'Альбиньи, обсаженный платанами. Идем по нему вдоль озера, сворачиваем направо и видим светлую деревянную дверь - вход в "Стортинг". По обеим сторонам дорожки, посыпанной гравием, - бесчисленное множество теннисных кортов. Теперь закроем глаза и представим себе ряд кабинок и длинный-длинный песчаный пляж. Дальше - английский парк и в глубине его бар и ресторан "Спортинга" в старой оранжерее. Все это вместе похоже на полуостров, принадлежавший в начале века автоконструктору Гордону-Грамму.

    Выше, рядом со "Спортингом", за проспектом д'Альбиньи, начинается бульвар Карабасель. Он идет зигзагами к отелям "Эрмитаж", "Виндзор" и "Альгамбра". Можно сесть и на фуникулер. Летом он работает до двенадцати ночи, и ждут его на крошечной станции в виде шале. Растительность здесь самая разнообразная, так что нельзя понять, где находишься: в Альпах, на побережье Средиземного моря или в тропиках. Лилии, мимозы, ели, пальмы. Если подниматься на гребень холма пешком, по бульвару, то впереди открывается панорама: гора, озеро, а за ним - призрачная страна, называемая Швейцарией.

    В "Эрмитаже" и "Виндзоре" теперь меблированные комнаты, тем не менее в "Виндзоре" почему-то по-прежнему вертящаяся дверь, а в "Эрмитаже" - застекленный вестибюль. "Виндзор" построен в 1910 году, и его белый фасад напоминает пирожное-безе, так же, как фасады "Рула" или "Негреско" в Ницце. "Эрмитаж", цвета охры, мрачнее и величественнее. Он как брат-близнец похож на отель "Руаяль" в Довиле. Неужели там теперь действительно сдают квартиры внаем? Ни одно окно не освещено. Нужно набраться смелости и, миновав темный вестибюль, обойти весь дом, чтобы наконец убедиться в том, что здесь никто не живет.

    "Альгамбру" снесли. От окружавших ее садов не осталось и следа. Здесь определенно собирались построить гостиницу в новом вкусе. Мгновенно вспоминаю: летом сады вокруг "Эрмитажа", "Виндзора" и "Альгамбры" были словно Потерянный Рай или Земля Обетованная, какими мы их себе представляем. Но в каком же из них цвело столько георгинов под балюстрадой, облокотившись на которую мы смотрели вниз, на озеро? Неважно. Мы последними застали те времена.

    Поздний зимний вечер. По ту сторону озера едва различимые огни Швейцарии. От пышной растительности бульвара Карабасель осталось несколько сухих деревьев и чахлый кустарник. "Виндзор" и "Эрмитаж" стоят черные, будто обгорелые. Великолепный курорт с разноязыкой толпой превратился в обычный городишко такого-то департамента отдаленной французской провинции. Нотариус и супрефект играют в бридж в пустом казино. С ними вместе играют мадам Пиго, владелица парикмахерской, сорокалетняя блондинка, благоухающая духами "Шокинг", Фурнье-младший, чье семейство имеет три трикотажные фабрики в Фаверже, и Сервоз, владелец фармацевтических лабораторий в Шамбери, великолепный игрок в гольф. Ходят слухи, что мадам Сервоз, жгучая брюнетка в отличие от мадам Пиго, томной блондинки, все катается на своем BMW в Женеву и обратно. Она охотница до молодых людей, и ее не раз видели вместе с Пемпином Лаворелем. Можно привести еще тысячу таких же пошлых и скучных подробностей из повседневной жизни городка, потому что люди и нравы совершенно не переменились за эти двенадцать лет.

    Кафе закрыты. Только из дверей "Синатра" льется розоватый свет. Хотите - зайдем, посмотрим, на месте ли панели из красного дерева и лампа под клетчатым абажуром слева от бара? Со стены по-прежнему смотрят Эмиль Алле, победивший на чемпионате мира в Энгельберге, Джеймс Кутте, Даниэль Хендрикс. Они висят рядышком над стройными рядами бутылок. Конечно, фотографии пожелтели. В полумраке последний посетитель в клетчатой рубашке и с багровым лицом лениво заигрывает с барменшей. В начале шестидесятых она была удивительно хороша, но с тех пор сильно раздалась.

    Идешь по пустынной улице Сомейе и слышишь только звук своих шагов. Слева - кинотеатр "Регент", он не изменился, все так же выкрашен в оранжевый цвет и увенчан светящейся малиновой надписью: "РЕГЕНТ". Но и здесь пришлось подновить зал, заменить деревянные кресла и портреты кинозвезд, украшавших вход. Вокзальная площадь - единственное сколько-нибудь освещенное и оживленное место в городе. Скорый на Париж проходит в начале первого. Шумливые солдаты, получившие увольнение из казарм Бертоле, понемногу собираются на перроне с картонками и металлическими чемоданчиками в руках. Некоторые распевают: "Ты елочка моя", - еще бы, ведь скоро Рождество. Они толпятся на второй платформе, задирают друг друга, толкаются. Можно подумать, что они едут на фронт. Среди военных шинелей - бежевый штатский костюм. Его обладатель, видимо, не чувствует холода и нервно сжимает на горле шелковое зеленое кашне. Он переходит от одной группки к другой и тревожно всматривается в лица, как будто ищет кого-то в этой толпе. Вот он спрашивает о чем-то у солдата, говорящего с двумя другими, но все трое только меряют его насмешливым взглядом. Другие отворачиваются и свистят ему вслед. Он же делает вид, будто ничего не замечает и посасывает мундштук. Вот он отводит в сторону светловолосого молодого альпийского стрелка. Тот, видимо, смущен и время от времени косится на своих товарищей. Бежевый человек ухватил его за плечо и что-то шепчет на ухо. Стрелок пытается высвободиться. Тогда он сует ему конверт в карман кителя, молча смотрит в глаза и отходит, подняв воротник пиджака, так как начинается снег.

    Человека в костюме зовут Рене Мейнт. Он левой рукой заслоняется от света по привычке, да так и остается стоять. Как же он постарел...

    Поезд подходит к перрону. Солдаты берут его штурмом, набиваются в тамбур, опускают стекла и передают в вагон вещмешки. Некоторые поют: "Всего лишь до свиданья", но их заглушает общий рев: "Ты елочка моя!" Падает снег. Мейнт стоит неподвижно, по-прежнему отдавая честь. Молодой блондинчик за стеклом смотрит на него со злорадной усмешкой у краешков губ. Мнет в руке свой форменный берет. Мейнт кивает ему. Набитый поезд трогается, солдаты высовываются из окон, поют, машут руками. Мейнт прячет руки в карманы пиджака и направляется к вокзальному буфету. Двое официантов сдвигают столики и подметают пол широкими плавными взмахами метелок. За стойкой бара человек в плаще убирает последние стаканы. Мейнт заказывает коньяку. Человек сухо отвечает, что буфет закрыт. Мейнт снова просит коньяку.

    - Здесь, - отчетливо выговаривает человек, - голубых не обслуживают.

    Двое за спиной Мейнта хохочут. Мейнт не двигается, с измученным видом уставившись в одну точку. Один из официантов гасит висящие слева бра. Лишь бар светится еще желтоватым светом. Они ждут, скрестив руки на груди. Еще чуть-чуть - и дадут ему в морду. Или - как знать! - вдруг он, как прежде, хлопнет ладонью по грязной стойке и крикнет: "Я Астрид, бельгийская королева!", кривляясь и нагло хохоча?
2


    Что же делал я, восемнадцатилетний, на престижном курорте с минеральными источниками на берегу озера? Ничего. Жил в семейном пансионате "Липы" на бульваре Карабасель. Я мог бы снять комнату в городе, но мне нравилось здесь, на горе, в двух шагах от "Виндзора", "Эрмитажа" и "Альгамбры". Рядом с роскошными отелями и тенистыми садами я чувствовал себя в безопасности.

    Ведь я умирал от страха: страх, не покидающий меня до сих пор, был тогда гораздо более сильным, хотя и менее обоснованным. Я убежал из Парижа, чувствуя, что он становится просто опасным для таких, как я. В нем царила отвратительная атмосфера полицейского сыска. Сажали, на мой взгляд, слишком многих. Рвались бомбы. Но мне бы хотелось внести хронологическую ясность, и поскольку наилучшие точки отсчета - это войны, то уточним, о какой же войне пойдет речь. О той, которую называют алжирской, в самом начале шестидесятых годов, в эпоху, когда все катили во Флориду в открытых машинах, а женщины плохо одевались. Мужчины, впрочем, тоже. Тогда я боялся еще больше, чем теперь, и выбрал себе это убежище, поскольку оно всего в пяти километрах от швейцарской границы. При малейшей угрозе достаточно переплыть озеро - и ты там. По своей наивности я полагал, что чем ближе к Швейцарии, тем дальше от опасности. Тогда я еще не знал, что Швейцарии не существует.

    Сезон открывался пятнадцатого июня. Праздники и гала сменяли друг друга. "Ужин посланников" в казино. Гастроли певца Джорджа Ульмера. Три спектакля "Послушайте же, господа...". Салют над Шавуарским заливом по случаю 14 июля. Балеты маркиза Куэваса... Я бы вспомнил и многое другое, будь у меня под рукой программка, отпечатанная организационным комитетом... Я сберег ее и уверен, что она когда-нибудь отыщется между страницами одной из книг, которые я читал тем летом. Только вот какой? Погода стояла "мировая", и старожилы предсказывали солнце до октября.

    Выходил я редко, разве что иногда купался. Почти все дни проводил в холле или в саду "Виндзора", внушая себе, что, по крайней мере, здесь мне нечего бояться. Когда же меня все-таки охватывал ужас - словно в животе, чуть повыше пупка, медленно распускался мрачный цветок, - я смотрел вдаль, на тот берег озера. Отсюда видна была деревня. От одного берега до другого напрямик не больше пяти километров. Это расстояние можно одолеть вплавь. А ночью на моторной лодке его переплывешь за двадцать минут. Ну вот и славно. Я пытался успокоиться. Шептал, медленно выговаривая слова: "Ночью на моторной лодке..." Успокоившись, вновь принимался за чтение романа или безобидного иллюстрированного журнала (я запретил себе читать газеты и слушать новости по радио, в кино старался прийти непременно после выпуска "Новостей"). Главное - ничего не знать о событиях в мире, заглушить свой страх, предчувствие неминуемой катастрофы. Думать только о самых невинных вещах: моде, литературе, кино, мюзик-холле. Откинуться на спинку шезлонга, закрыть глаза и расслабиться, главное - расслабиться. Забыться. Ну же!

    После обеда я спускался в город. На проспекте д'Альбиньи садился на скамейку под сенью платанов и наблюдал за оживленным берегом озера, по которому сновали маленькие яхты и водные велосипеды. Созерцание успокаивало. Я вставал и шел дальше, ступая осторожно, неторопливо. На площади Пакье я всегда садился за свободный столик в стороне от других на террасе "Таверны" и неизменно заказывал кампари с содовой. Я смотрел на молодежь, моих сверстников. С наступлением темноты их собиралось все больше. До сих пор слышу их смех, вижу пряди волос, сползающие на глаза. Девушек в узких коротких брюках или хлопчатобумажных шортах. Изящных юношей в блейзерах с нашивками. Из-за ворота рубашки виднеется яркий платок. Все коротко острижены, почти "под ноль". Вечером они пойдут на танцы. Девушки наденут приталенные платья с широкими юбками, как у балерин. И на войну в Алжир пошлют этих вот милых, мечтательных молодых людей, а не меня.

    В восемь часов я ужинал в "Липах", семейном пансионе, почему-то напоминавшем мне охотничий домик. Здесь каждое лето собирался десяток завсегдатаев, пожилых людей, лет за шестьдесят. Вначале мое присутствие их раздражало. Но я держался очень скромно. Ни одного лишнего движения, глаза всегда опущены, лицо бесстрастно, я даже пытался не моргать, чтобы не пошатнуть мое и без того весьма шаткое положение в обществе. Они не могли не заметить моих стараний и, кажется, в конце концов смягчились.

    Столовая, где нам подавали, была в савойском стиле. Я мог бы познакомиться с соседями по столу, благообразной четой немолодых парижан, но что-то подсказывало мне, что он - бывший полицейский. Все приходили на ужин парами, и только господин с тонкими усиками и взглядом спаниеля казался одиноким и заброшенным. Сквозь гул голосов я иногда различал, как он икает - отрывисто, словно лает. После обеда обитатели пансиона переходили в гостиную и, вздыхая, садились в обитые кретоном кресла. Мадам Бюффа, хозяйка "Лип", обносила их настойкой или еще чем-нибудь, способствующим пищеварению. Женщины разговаривали. Мужчины играли в канасту.

    Господин с собачьими глазами следил за игрой, сидя в уголке и печально покуривая "гавану". Я бы тоже с удовольствием остался в гостиной при нежном, успокаивающем розоватом свете лампы под шелковым абрикосовым абажуром, но тогда пришлось бы с ними болтать или играть в канасту. А может, их бы не смутило и мое молчаливое присутствие?.. Но я снова отправлялся в город. Ровно в четверть десятого - как раз после окончания "Новостей" - входил в зал кинотеатра "Регент" или кинотеатра при казино, более роскошный и уютный. Я нашел программу "Регента" того лета.


    Кинотеатр "Регент":

    15-23 июня: "Нежная и жестокая Элизабет" А.Декуан

    24-30 июня: "Прошлым летом в Мариенбаде" А.Рене

    1-8 июля: "Вызываем Берлин" Р.Хабиб

    9-16 июля: "Завещание Орфея" Ж.Кокто

    17-24 июля "Капитан Фракасс" П.Гаспар-Юи

    25 июля - 2 августа: "Кто вы, доктор Зорге?" Ю.Чампи

    3-10 августа: "Ночь" М.Антониони

    11-18 августа: "Мир" Сюзи Вонг

    19-26 августа: "Порочный круг" М.Пека

    27 августа - 3 сентября: "Лес влюбленных" С.Отан-Лара


    С удовольствием посмотрел бы снова какой-нибудь из этих старых фильмов...

    После кино я опять выпивал бокал кампари в "Таверне". Молодежи там уже не было. Полночь - они, наверное, где-нибудь танцуют. Я смотрел на пустующие столики, стулья, на официантов, складывающих зонтики. Взгляд мой останавливался на большом подсвеченном фонтане по ту сторону площади у входа в казино. Он все время менял цвет. Я развлекался тем, что подсчитывал, сколько раз он окрасится в зеленый. Раз, два, три... Не все ли равно, как проводить время, верно? Досчитав до пятидесяти трех, я вставал. Но чаще всего мне было лень играть и в эту игру. Я просто размышлял, рассеянно потягивая вино. Помните Лиссабон во время войны? Сколько людей набивалось в бары и вестибюль отеля "Авис" со своими чемоданами и коробками в ожидании парохода, который никогда не придет? Так вот, через двадцать лет после тех событий я чувствовал себя одним из этих беженцев.

    Изредка я надевал фланелевый костюм и мой единственный галстук - темно-синий, с лилиями и вышивкой на изнанке "Интернэшнл Бар Флай", - мне его подарил один американец, позднее я узнал, что то был условный знак общества Анонимных Алкоголиков. По таким галстукам они узнавали своих собратьев и могли помогать друг другу. Я заходил в казино и некоторое время стоял в дверях бара "Бруммель", глядя на танцующих. Здесь были люди всех возрастов - от тридцати до шестидесяти, а иногда с каким-нибудь стройным господином лет пятидесяти приходила и совсем молодая девушка. Многонациональная, весьма "шикарная" публика плавно раскачивалась под итальянские шлягеры или ямайский танец "калипсо". Затем я поднимался наверх, в игорные залы. Тут частенько составлялись солидные партии. Самыми азартными были приезжие из соседней Швейцарии. Помню и страстного игрока египтянина с рыжими напомаженными волосами и глазами серны; задумавшись, он все теребил свои усики как у английского майора. Ставил он каждый раз не меньше пяти миллионов, и поговаривали, что это двоюродный брат короля Фарука.

    Выйдя оттуда, я вздыхал с облегчением. Медленно шел по проспекту д'Альбиньи к себе на бульвар Карабасель. Никогда после не видывал я таких чудесных ясных ночей. Освещенные окна прибрежных вилл отражались в озере ослепительными бликами, яркими, словно музыка, словно звуки саксофона или трубы. Сидя на железной скамейке в шале, я дожидался последнего фуникулера. Он был тускло освещен, но в его лиловатом полумраке я чувствовал себя в абсолютной безопасности. Чего мне бояться, если грохоту войн, шуму внешнего мира не пробиться сквозь вату в оазисе вечных каникул! И кто станет искать меня здесь, среди праздных курортников?

    Я выходил на первой остановке - "Сен-Шарль-Карабасель", а пустой фуникулер поднимался дальше, похожий на громадного светлячка. По коридору пансиона я пробирался на цыпочках, без башмаков, ведь сон стариков очень чуток.
3


    Она сидела на одном из больших диванов в глубине холла "Эрмитажа" и не отрываясь смотрела на вертящуюся дверь, словно кого-то ждала. Я расположился невдалеке от нее и видел ее в профиль.

    Рыжая. В зеленом шелковом платье. И белых туфельках на шпильках, модных в то время.

    У ее ног, зевая и потягиваясь, растянулась собака. Огромный флегматичный немецкий дог, белый в черных пятнах. Зеленое, рыжее, черное, белое. От этого сочетания я как бы впал в прострацию. Вот я уже сижу рядом с ней на диване. Как же это случилось? Может, немецкий дог послужил предлогом знакомства, лениво подойдя и обнюхав меня?

    Я заметил, что глаза у нее зеленые, все лицо в чуть заметных веснушках и что она немного старше меня.

    В то утро мы гуляли по саду около гостиницы. Пес шел впереди. Мы - следом, по аллее под сенью ломоноса с большими лиловыми и голубыми цветками. Я раздвигал зеленые кисти. Мимо газонов и зарослей бирючины. Смутно припоминаю на сложенных камнях странные, словно покрытые инеем, растения, розовый боярышник, лестницу с пустыми вазонами. Огромный партер, весь покрытый желтыми, красными и белыми георгинами. Опершись о балюстраду, мы смотрели вниз, на озеро.

    Я так никогда доподлинно не узнаю, за кого же она приняла меня в первый день нашего знакомства. Быть может, за скучающего сынка миллиардеров? Но как бы там ни было, ее очень забавляло, что я ношу в правом глазу монокль - правда, не из пижонства, не для того, чтобы произвести впечатление, а просто потому, что правый глаз у меня хуже видит.

    Мы умолкли. Я слышу плеск фонтанчика на лужайке неподалеку от нас. Какой-то человек в красивом костюме спускается по лестнице нам навстречу, я издалека различаю его фигуру. Он машет нам. Поправляет темные очки, утирает пот со лба. Она знакомит нас: "Рене Мейнт". "Доктор Мейнт", - сейчас же поправляет он с ударением на "доктор". Улыбается натянуто. Теперь и мне следует представиться. "Виктор Хмара", - говорю я. Это имя я выдумал, заполняя анкету в пансионе.

    - Вы друг Ивонны?

    Она объясняет, что только что познакомилась со мной в холле "Эрмитажа" и что я читаю с моноклем. "Не правда ли, забавно? Вставьте монокль, пусть доктор полюбуется!" Я повинуюсь. "Прелестно!" - кивает Мейнт в задумчивости.

    Так вот, звали ее Ивонной. А по фамилии? Фамилию я позабыл. Всего двенадцать лет пройдет, и вот уже не помнишь, как официально именовался человек, кем бы он ни был в твоей жизни. Какая-то благозвучная французская фамилия вроде Кудрез, Жаке, Лебон, Мурай, Венсен, Жербо...

    На первый взгляд Рене Мейнт был старше нас. Лет этак тридцати. Невысокий, с округлым энергичным лицом и светлыми зачесанными назад волосами.

    Обратно мы шли по той части парка, которую я не знал. Прямые посыпанные гравием дорожки, симметричные английские газоны с бордюром из огненно-красных бегоний и герани. И тот же нежный, успокоительный плеск фонтанчиков. Я сразу вспомнил детство, Тюильри. Мейнт предложил пропустить по рюмочке, а затем пообедать в "Спортинге".

    Мое присутствие ничуть их не смущало, словно мы были знакомы уже целую вечность. Она мне улыбалась. Мы говорили о каких-то пустяках. Они ни о чем меня не расспрашивали, только пес приглядывался, положив голову мне на колени.

    Она поднялась и сказала, что сходит к себе в номер за шарфом. Так значит, она живет здесь, в "Эрмитаже"? Почему? Кто она такая? Мейнт достал из кармана мундштук и теперь посасывал сигарету. Я вдруг заметил, что у него нервный тик. Изредка его левая щека судорожно вздрагивала, словно он пытался поймать несуществующий монокль, черные очки отчасти маскировали этот изъян. Изредка он вскидывал подбородок, будто бросал кому-то вызов. И наконец, время от времени по его правой руке к кисти пробегал электрический разряд, и она принималась что-то вычерчивать в воздухе. Все эти судороги, подчиненные единому ритму, даже придавали Мейнту какой-то изысканный шарм.

    - Вы приехали отдыхать?

    Я ответил: да. Сказал, что мне повезло, ведь погода "лучезарнейшая". И что, по-моему, "места тут дивные".

    - А вы здесь впервые? Вы и не знали?

    В его словах я почувствовал некоторую иронию и осмелился спросить в свою очередь:

    - А вы сами тут на отдыхе?

    Он замялся.

    - Ну, не совсем... Но места здешние знаю издавна.

    Небрежно махнув рукой куда-то вдаль, он проговорил:

    - Горы... И озеро... Озеро... - Сняв черные очки, поглядел на меня с улыбкой, печально и ласково. - Ивонна - удивительная девушка, - сказал он. - Уди-ви-тель-на-я.

    С легким зеленым шарфом из муслина вокруг шеи, она пробиралась к нашему столику. Она мне улыбалась, не спускала глаз с моего лица. Что-то ширилось в моей груди слева, и я понял, что это самый счастливый день в моей жизни.


    Сели в кремовый автомобиль Мейнта, старый открытый "додж". Мы трое устроились на переднем сиденье: Мейнт сел за руль, Ивонна - между нами, а пес разлегся на заднем. Машина так резко стронулась, что задела ворота гостиницы, ее занесло на гравии дорожки. Потом не спеша покатила по бульвару Карабасель. Я не слышал шума мотора. Может быть, Мейнт заглушил его, чтобы спуститься с горы? Солнце освещало сосны по краям дороги, и они отбрасывали причудливые тени. Мейнт насвистывал себе под нос, а я дремал, езда меня укачала. При каждом повороте голова Ивонны опускалась мне на плечо.

    Мы сидели одни в ресторане "Спортинга", старинной оранжерее, укрытой от солнца ветвями плакучей ивы и зарослями рододендрона. Мейнт говорил Ивонне, что сейчас ему нужно съездить в Женеву, а к вечеру он вернется. Может, они брат и сестра? Да нет. Они совсем друг на друга не похожи.

    Вошло еще человек десять. Вся компания расселась за соседним столиком. Они пришли с пляжа. Женщины в разноцветных полосатых махровых блузах, мужчины в пляжных халатах. Самый крепкий из них, высокий кудрявый блондин, во всеуслышание что-то рассказывал. Мейнт снял темные очки. Внезапно он побледнел и, показывая пальцем на высокого блондина, пронзительно выкрикнул, почти взвизгнул:

    - Эй, глядите, вот она - Карлтон! Известнейшая во всей округе шлю-ха!

    Тот сделал вид, что не слышит, но его приятели оглянулись и глазели на нас, разинув рты.

    - Слыхала, чего тебе говорят, Карлтон?

    На мгновение в ресторане воцарилась абсолютная тишина. Крепкий блондин понурился. Его приятели словно окаменели. Ивонна же и бровью не повела, словно давно привыкла к подобным выходкам.

    - Не пугайтесь, - шепнул Мейнт, склоняясь ко мне, - все в порядке, в полном порядке...

    Лицо его перестало дергаться, разгладилось, в нем проглянуло что-то детское. Наша беседа возобновилась, он спросил у Ивонны, не привезти ли ей из Женевы шоколада? Или турецких папирос?

    Мы расстались с Мейнтом у дверей "Стортинга", договорившись, что встретимся в гостинице часов в девять. Они с Ивонной все говорили о каком-то Мадее (или Мадейе), который пригласил их на праздник в свою виллу на берегу озера.

    - Вы ведь поедете с нами, не так ли? - спросил меня Мейнт.

    Я видел, как он подошел к машине, то и дело вздрагивая от ударов тока. Опять "додж" резко рванул вперед, подпрыгнул, задел ворота и скрылся из глаз. Мейнт, не оборачиваясь, махнул нам рукой.


    Мы с Ивонной остались одни. Она предложила мне пройтись по парку около казино. Пес шел позади, но все медленней, медленней... Наконец он усаживался посреди аллеи, и приходилось окликать его: "Освальд!", - чтобы он соблаговолил идти дальше. Она объяснила, что медлителен он не от лени, а из-за врожденной меланхолии. Он принадлежал к редчайшей породе немецких догов, у которых печаль и усталость от жизни в крови. Некоторые из них даже кончали с собой. Я спросил, зачем же ей понадобилась такая мрачная собака.

    - Зато они такие изысканные, - мгновенно нашлась она.

    Я сейчас же вспомнил королевский дом Габсбургов, порождавший иногда таких вот изнеженных ипохондриков. Говорят, что это следствие инцеста: их депрессию еще называют "португальской меланхолией".

    - Ваш пес, - сказал я, - страдает португальской меланхолией.

    Но она меня не слушала.

    Мы вышли к пристани. С десяток человек поднялось на борт "Адмирала Гизана". Убрали трап. Дети, опершись о борт, что-то кричали, махали нам, прощаясь. Корабль отплывал торжественно, словно в те далекие времена, когда мы еще владели колониями.

    - Как-нибудь вечерком, - сказала Ивонна, - мы тоже на нем покатаемся. Вот будет славно, ты согласен?

    Она впервые сказала мне "ты", и сказала с таким удивительным воодушевлением... Кто же она, в самом деле? Я не решался спросить.

    Мы шли по проспекту д'Альбиньи в тени платанов. Совсем одни. Пес основательно обогнал нас. Свойственного ему уныния как не бывало, он шел, надменно вскинув голову, то вдруг шарахался в сторону, то словно танцевал кадриль, как конь на манеже.

    Мы присели в ожидании фуникулера. Она положила мне голову на плечо, и я опять ощутил головокружение, как тогда, в машине, на бульваре Карабасель. В ушах все еще звучали слова: "Как-нибудь вечерком... мы покатаемся... славно, ты согласен?", произнесенные с едва заметным акцентом. "То ли венгерским, то ли английским, то ли савойским?" - раздумывал я. Фуникулер медленно поднимался, густая растительность обступила нас со всех сторон. Вот-вот она нас поглотит. Фуникулер врезался в гущу, обрывал розы и ветки бирючины.

    Окно в ее гостиничном номере было приоткрыто, и я слышал, как вдалеке скачет теннисный мяч и перекликаются игроки. Если на свете еще существуют холеные, уверенные в себе балбесы в белом с ракетками в руках, значит, жизнь продолжается и у нас есть время, чтоб отдышаться.

    Ее кожа была вся в едва заметных веснушках. Кажется, в Алжире идут бои.

    Стемнело. В холле нас ожидал Мейнт в белом костюме с безупречно повязанным бирюзовым шейным платком. Он привез из Женевы сигареты и настойчиво предлагал их нам. "Правда, нельзя терять ни минуты, - говорил он, - иначе мы опоздаем к Мадее (или Мадейе)".

    На этот раз мы скатились по бульвару Карабасель на полной скорости. Мейнт, закусив мундштук, на поворотах жал на газ, только чудом мы выехали целы и невредимы на проспект д'Альбиньи. Я поглядел на Ивонну и удивился: ее лицо не выражало ни малейшего испуга. Я даже слышал, как она засмеялась, когда машину занесло.

    Кто этот Мадея (или Мадейя), к которому мы едем? Мейнт объяснил, что он австрийский кинорежиссер. Он сейчас снимал фильм неподалеку, а именно в Клюза, на лыжной станции в двадцати километрах отсюда, а Ивонна играла у него. Мое сердце учащенно забилось.

    - Вы снимаетесь в кино? - спросил я.

    Она засмеялась.

    - Ивонна станет великой актрисой, - провозгласил Мейнт, со всех сил нажимая на газ.

    

... ... ...
Продолжение "Вилла "Грусть"" Вы можете прочитать здесь

Читать целиком
Все темы
Добавьте мнение в форум 
 
 
Прочитаные 
 Вилла "Грусть"
показать все


Анекдот 
История эта произошла в штатах, где я сейчас в разгаре своего обучения в бизнес-школе при MIT, Massachussets Institute of Technology, который известен среди прочего как "лучшая инженерная школа мира" и этот образ всячески поддерживается даже в голливудских фильмах.

... Так вот, летели мы как-то в рамках учебной программы большой группой
-- человек 60 -- утренним рейсом из Техаса в Луизиану. Надо сказать, что накануне большинство бурно отмечало завершение очередного этапа и многие отрубились еще до взлета. Те же, кто не заснул (и я в том числе), хоть и не показывали этого, но страдали недугом в простонародии называемом похмельем.

Бортпроводник, узнав, что летит большая группа студентов из MIT, решил развлечься следующим образом – задать задачку и любого, кто ее решит, угостить бесплатным алкоголем. Я, как вы сами понимаете, насторожился.

Задачка такая: "супругам в сумме 91 год. Муж в два раза старше, чем была его жена, когда ему было столько, сколько его жене сейчас. Нужно определить сколько им сейчас".

Я не поверил своим ушам -- видимо, эта задача казалась ему верхом интеллектуального пилотажа. Короче, через двадцать секунд (столько потребовалось моему с трудом соображающему мозгу, чтобы ее решить) я стал ерзать на своем месте, пока, наконец, не остановил стюардессу. Она услужливо протянула мне карандаш и бумагу, но я просто назвал ей ответ.

и, о чудо! , бесплатное пиво в 10 утра :)!!!

стюардесса некоторое время с испугом смотрела на меня, жадно пьющего пиво, а потом спросила: "Вы математик?" Я поперхнулся. Хотел я было ответить, что я похмельный русский инженер-бауманец, но решил проявить политкорректность и поддержать бренд другого тоже ставшего родным вуза и сказал: "я просто из MIT" :) Помню, соседи по ряду с большим уважением посмотрели на меня.

К слову, вторым, кто решил эту задачу был наш руководитель группы, профессор Дон Розенфельд, который, видимо, тоже как и я чувствовал себя неважно :)

Для тех, кто интересуется, ответ: жене 39, мужу 52 (когда его жене было 26 (=56/2), ему было 39), а самое сложное в ней – воспринять ее на слух на английском языке :)
показать все
    Профессиональная разработка и поддержка сайтов Rambler's Top100