Вход    
Логин 
Пароль 
Регистрация  
 
Блоги   
Демотиваторы 
Картинки, приколы 
Книги   
Проза и поэзия 
Старинные 
Приключения 
Фантастика 
История 
Детективы 
Культура 
Научные 
Анекдоты   
Лучшие 
Новые 
Самые короткие 
Рубрикатор 
Персонажи
Новые русские
Студенты
Компьютерные
Вовочка, про школу
Семейные
Армия, милиция, ГАИ
Остальные
Истории   
Лучшие 
Новые 
Самые короткие 
Рубрикатор 
Авто
Армия
Врачи и больные
Дети
Женщины
Животные
Национальности
Отношения
Притчи
Работа
Разное
Семья
Студенты
Стихи   
Лучшие 
Новые 
Самые короткие 
Рубрикатор 
Иронические
Непристойные
Афоризмы   
Лучшие 
Новые 
Самые короткие 
Рефераты   
Безопасность жизнедеятельности 
Биографии 
Биология и химия 
География 
Иностранный язык 
Информатика и программирование 
История 
История техники 
Краткое содержание произведений 
Культура и искусство 
Литература  
Математика 
Медицина и здоровье 
Менеджмент и маркетинг 
Москвоведение 
Музыка 
Наука и техника 
Новейшая история 
Промышленность 
Психология и педагогика 
Реклама 
Религия и мифология 
Сексология 
СМИ 
Физкультура и спорт 
Философия 
Экология 
Экономика 
Юриспруденция 
Языкознание 
Другое 
Новости   
Новости культуры 
 
Рассылка   
e-mail 
Рассылка 'Лучшие анекдоты и афоризмы от IPages'
Главная Поиск Форум

Ремарк, Эрих Мария - Ремарк - Тени в раю

Проза и поэзия >> Переводная проза >> Ремарк, Эрих Мария
Хороший Средний Плохой    Скачать в архиве Скачать 
Читать целиком
Эрих Мария Ремарк. Тени в раю

---------------------------------------------------------------

Перевод Л.Черной, В.Котелкина

М., Харьков, Аст, Фолио, 1999

OCR: Проект "Общий Текст"("TextShare") http://textshare.da.ru

В круглых скобках () номер подстраничных примечаний переводчиков.

---------------------------------------------------------------

ПРОЛОГ


     В конце войны судьба забросила меня в Нью-Йорк. Пятьдесят седьмая улица и ее окрестности стали для меня, изгнанника, с трудом объяснявшегося на языке этой страны, почти что второй родиной.

     Позади расстилался долгий, полный опасностей путь - via dolorosa(1) всех тех, кто бежал от гитлеровцев. Крестный путь этот шел из Голландии через Бельгию и Северную Францию в Париж, а потом разветвлялся: одна дорога вела через Лион на побережье Средиземного моря, другая - через Бордо и Пиренеи в Испанию и Португалию, в лиссабонский порт.

     Я прошел этот путь подобно многим другим, спасавшимся от гестапо. И в тех странах, через которые он пролегал, мы не чувствовали себя в безопасности, ибо только очень немногие из нас имели подлинное удостоверение личности, подлинную визу. Стоило попасть в руки жандармов, и нас сажали за решетку, приговаривали к тюремному заключению, к высылке. Впрочем, в некоторых странах еще сохранилось подобие человечности - нас по крайней мере не выдворяли в Германию на верную гибель в концлагерях.

     Только немногим беженцам удалось раздобыть настоящие паспорта, поэтому бегство наше было нескончаемым. К тому же без документов мы нигде не могли работать легально. Большинство из нас были голодные, жалкие и одинокие. Вот почему мы и назвали путь наших странствий via dolorosa.
-----------------------------------------

(1) Скорбный путь (исп.).



     Вокзалами нам служили почтамты в маленьких городишках и побеленные ограды на шоссе. В почтовых отделениях нас могло ждать письмо, посланное до востребования родными и близкими, а заборы заменяли доски объявлений. Мелом и углем на них были выведены фамилии тех, кто потерялся, и тех, кто разыскивал друг друга, адреса, предостережения, указания. Призывы, брошенные в пустоту, да к тому же в годы тотального безразличия, вслед за которыми настала эпоха полной бесчеловечности - война, когда и гестапо, и полиция, а нередко и жандармы делали общее дело: охотились за нами, изгоями.
I


     Несколько месяцев назад я прибыл на грузовом пароходе из Лиссабона в Америку, по-английски говорил с грехом пополам; казалось, меня, полунемого и полуглухого, высадили на другую планету. Да это и была другая планета. Ведь в Европе шла война.

     К тому же документы у меня были не в порядке, хотя буквально чудом я стал обладателем настоящей американской визы, дававшей мне право на въезд. Но паспорт мой был на чужую фамилию. Иммиграционные власти отнеслись ко мне с недоверием и засадили на Эллис-Айленд. И лишь шесть недель спустя мне выдали временное удостоверение на три месяца. За этот срок я должен был обеспечить себе разрешение на въезд в какую-нибудь другую страну.

     Знакомая картина. В Европе я жил долгие годы точно так же, и передышки длились иногда не месяцы, а дни. Эмигрировав из Германии в тридцать третьем, я официально стал политическим мертвецом. А теперь мне целых три месяца не надо было бежать. Непостижимое счастье!

     Уж давно я перестал удивляться тому, что ношу чужое имя и живу по паспорту умершего. Напротив, это казалось в порядке вещей. Паспорт я получил в наследство во Франкфурте. Фамилия человека, подарившего мне его в день своей смерти, была Росс. Таким образом, и я теперь звался Роберт Росс. Свою настоящую фамилию я почти забыл. Люди многое забывают, когда речь идет о жизни и смерти.

     На Эллис-Айленде я встретил турка, который лет десять назад уже приезжал в Америку. Не знаю, по какой причине ему сейчас не разрешили въезд в Штаты. Спрашивать не имело смысла. На моей памяти не раз случалось, что людей высылали только из-за того, что они не подходили ни под одну рубрику инструкции.

     Турок дал мне адрес одного русского в Нью-Йорке, с которым он был знаком в давние времена. К сожалению, он не знал, жив ли этот человек. Но когда меня выпустили, я сразу отправился к нему. Поступок мой был вполне объясним. Я жил так уже годы. Людям, вынужденным постоянно быть в бегах, не оставалось ничего другого, как рассчитывать на случай. Чем невероятней был случай, тем естественнее он казался. И в наши дни обыденность иногда походит на сказку. Не очень-то веселую сказку, но как ни удивительно, конец у нее часто оказывается куда более счастливым, чем можно было ожидать.

     Русский работал в маленькой обшарпанной гостинице недалеко от Бродвея. Он назвался Меликовым, говорил по-немецки и сразу же принял во мне участие. Он-то знал, что мне всего нужнее: пристанище и работа. Пристанище нашлось без труда: у русского оказалась лишняя койка, и он поставил ее к себе в комнату. Но работать с туристской визой было запрещено. Тут требовались другие бумаги - разрешение на въезд с номером иммиграционной квоты. Значит, работать я мог только нелегально. Так же было и в Европе, и я не очень сокрушался. Кроме того, у меня еще оставалось немного денег.

     - А на что вы будете жить? Об этом вы подумали? - спросил Медиков.

     - Во Франции я под конец работал торговым агентом, продавал сомнительные картины и подделки под старину.

     - Вы что-нибудь в этом смыслите?

     - Не слишком, но кое-что усвоил.

     - Где?

     - Я два года провел в Брюссельском музее.

     - Работали там? - с удивлением спросил Медиков.

     - Нет. Скрывался, - ответил я.

     - От немцев?

     - От немцев, которые оккупировали Бельгию.

     - Два года? - снова удивился Медиков. - И вас так и не нашли?

     - Нет. Нашли того человека, который меня прятал. Медиков взглянул на меня.

     - Вы успели удрать?

     - Да.

     - А что случилось с тем человеком?

     - То, что обычно случалось. Его отправили в концлагерь.

     - Он был немец?

     - Бельгиец. Директор музея.

     Медиков кивнул.

     - Каким образом вам удалось так долго скрываться? - спросил он, помолчав немного. - Разве в музее не было посетителей?

     - Конечно, были. Днем я сидел взаперти в подвале, где находился запасник. Вечером являлся директор, приносил еду и на ночь выпускал меня из моего убежища. Из здания музея я не выходил, но мог выбираться из подвала. Свет, разумеется, нельзя было зажигать.

     - А служащие музея что-нибудь знали?

     - Нет. В запаснике не было окон. А когда кто-нибудь спускался в подвал, я сидел не шевелясь. Больше всего боялся чихнуть не вовремя.

     - Вас из-за этого и обнаружили?

     - Да нет. Кто-то обратил внимание, что директор либо чересчур часто засиживается в музее, либо возвращается туда по вечерам.

     - Понятно, - сказал Медиков. - А читать вы могли?

     - Только в летние ночи или при лунном свете.

     - Но ночью вам разрешалось гулять по музею и рассматривать картины?

     - Да, пока они были видны.

     Медиков улыбнулся и неожиданно спросил:

     - Хотите есть?

     - Да, - сказал я. - И даже очень.

     - Так я и думал. Стоит человеку очутиться на свободе - и у него появляется волчий аппетит. Поедим в аптеке.

     - В аптеке?

     - Да, в drugstore. Это одна из особенностей Штатов. В аптеке покупают аспирин и закусывают.

     - Чем вы занимались целый день в музее, чтобы не сойти с ума? - спросил Медиков.

     Я окинул взглядом аптеку: у длинной стойки люди торопливо жевали, глядя на рекламные плакаты и бутыли с лекарствами.

     - А что мы тут будем есть? - спросил я в свою очередь.

     - Котлеты. Это блюдо да еще венские сосиски - основная пища американцев. Бифштексы не по карману простому люду.

     - Чем я занимался в музее? Ждал вечера. И, конечно, по возможности избегал думать об опасности, которая мне угрожала. Иначе я бы очень скоро свихнулся. Впрочем, у меня был опыт - уже несколько лет, как я скрывался. Один год даже в самой Германии. Вот я и не позволял себе думать, что допустил хоть какую-нибудь оплошность. Раскаяние разъедает душу сильнее, чем соляная кислота. Это занятие для спокойных эпох. Ну, а потом я без конца занимался французским, сам себе давал уроки французского. Позже я стал ночами бродить по залам музея, рассматривать картины, запоминать их. Скоро я уже знал все полотна. И сидя днем в кромешной тьме, мысленно восстанавливал их в памяти. Я представлял их себе, следуя определенной системе, по порядку, иной раз на одну какую-нибудь картину тратил много дней. Порою на меня нападало отчаяние, но потом я начинал все сызнова. Если бы я просто любовался картинами, то, наверное, пропал бы. Но я придумал себе своего рода упражнение для памяти и благодаря этому все время совершенствовался. Теперь я уже не бился головой об стенку, я как бы поднимался вверх, ступенька за ступенькой. Понимаете?

     - Да, вы не давали себе покоя, - сказал Меликов. - И у вас была цель. Это спасает.

     - Одно лето я не расставался с Сезанном и с несколькими картинами Дега. Разумеется, это были воображаемые картины, и только в воображении я мог их оценить. Но все же я оценивал их. То был своего рода вызов судьбе. Я заучивал наизусть цвета и композицию, хотя никогда не видел ни одного цвета днем. Это был лунный Сезанн и ночной Дега. И я запоминал и сопоставлял эти картины в их сумеречном воплощении. Позже я нашел в библиотеке книги по искусству. И, присев под подоконником, усердно изучал их. Призрачный мир, но все же это был мир.

     - Разве музей не охранялся?

     - Только в дневные часы. Вечером его просто запирали. На мое счастье.

     - И на несчастье человека, который носил вам еду.

     - На несчастье человека, который прятал меня, - сказал я спокойно, взглянув на Меликова. Я понимал, что за его словами ничего не кроется, он не хотел меня обидеть. Просто констатировал факт.

     - Не надейтесь стать нелегальным мойщиком тарелок, - сказал Меликов. - Это романтические бредни! Да и с тех пор, как существуют профсоюзы, такая возможность отпала. Сколько времени вы можете продержаться и не умереть с голоду?

     - Совсем недолго... Сколько стоит этот завтрак?

     - Полтора доллара. С начала войны здесь все дорожает.

     - Войны? - сказал я. - Какая здесь война?

     - Война идет! - возразил Меликов. - И опять-таки на ваше счастье. Требуются люди. Безработицы пока нет. Вам легче будет устроиться.

     - Через два месяца мне снова придется удирать. Меликов рассмеялся, зажмурив маленькие глазки.

     - Америка - огромная страна. И война идет. На ваше счастье. Где вы родились?

     - Согласно паспорту - в Гамбурге, на самом деле - в Ганновере.

     - Ни в том, ни в другом случае это вам не грозит высылкой. Но вы можете угодить в лагерь для интернированных.

     - В одном таком лагере я уже побывал. Во Франции, - сказал я, пожав плечами.

     - Бежали?

     - Скорее, просто ушел. После поражения, когда началась всеобщая неразбериха.

     Меликов кивнул.

     - Я тоже жил во Франции, когда началась всеобщая неразбериха в восемнадцатом году... Но только после победы - как оказалось, впрочем, весьма призрачной. Не выпить ли нам сейчас водки?

     - Я привык с опаской относиться к алкоголю, - ответил я. - Несколько раз я из-за него переоценивал свои силы. И дважды это привело к весьма плачевным результатам... к тюремной камере, кишевшей насекомыми.

     - В Испании?

     - В Северной Америке.

     - И все же давайте рискнем в третий раз. Тюремные камеры здесь чистые. Водка у меня в гостинице, тут вам не подадут ни капли... А вы романтик? - спросил он немного погодя.

     - Для меня это - непозволительная роскошь. Полиция хватает романтиков чаще, чем всех прочих.

     - Насчет полиции можете несколько месяцев не беспокоиться.

     - Да, верно. Трудно сразу привыкнуть к этому.

     Мы пошли к Меликову в гостиницу, но скоро мне стало там невмоготу. Я не хотел пить, не хотел сидеть среди потертого плюша, а комната у Меликова была совсем маленькая. Меня тянуло еще раз выйти на улицу, слишком долго я просидел взаперти. Даже Эллис-Айленд был тюрьмой - пусть сравнительно благоустроенной, но все же тюрьмой. Замечание Меликова о том, что в ближайшие два месяца можно не бояться полиции, не выходило у меня из головы. Два месяца - поразительно долгий срок!

     - Сколько я еще могу гулять? - спросил я.

     - Сколько хотите.

     - Когда вы ложитесь спать?

     Медиков небрежно махнул рукой.

     - Не раньше утра. У меня сейчас самая работа. Желаете найти себе женщину? В Нью-Йорке это не так просто, как в Париже. И довольно рискованно.

     - Нет. Я просто хочу побродить по городу.

     - Женщину легче найти здесь, в гостинице.

     - Мне она не нужна.

     - Женщина нужна всегда.

     - Только не сегодня.

     - Стало быть, вы все же романтик, - сказал Меликов. - Запомните номер улицы и название гостиницы. Гостиница "Ройбен". В Нью-Йорке легко найти дорогу: почти все улицы пронумерованы, только немногие имеют название.

     Совсем как я. И я стал номером, который носит случайное имя, мелькнуло у меня в голове. Какая успокоительная безымянность; имена приносили мне слишком много неприятностей.

     Я бесцельно шел по этому безымянному городу. Грязные испарения его поднимались к небу. Ночью это был мрачный огненный столп, днем - белесый, как облако. Похоже, что именно так Господь Бог указывал в пустыне дорогу первому племени изгнанников, первым эмигрантам. Я шел сквозь бурю слов, шума, смеха, криков, которые глухо бились о мои барабанные перепонки, я слышал гул, не улавливая его смысл. После погруженной во мрак Европы люди казались мне Прометеями - вот потный детина в сполохах электрического света протягивает из дверей магазина руку, увешанную полотенцами и носками, умоляя прохожих купить его товар; вот повар жарит пиццу на огромной сковородке, а вокруг него так и летают искры, будто он не человек, а некое древнее божество. Я не понимал чужую речь, потому от меня ускользал и почти символический смысл пантомимы. Мне казалось, будто все происходит на сцене и передо мной не повара, не зазывалы, не продавцы, а марионетки, которые разыгрывают неведомую пьесу; я один в ней не участвую и угадываю лишь общий ее смысл. Я был в толпе и в то же время чувствовал себя чужим, неприкаянным, отрезанным от людей; нас разделяла не стеклянная стена, не расстояние, не враждебность и не отчужденность, а что-то незримое. Это "что-то" касалось меня одного и коренилось во мне самом. Смутно я понимал: мгновение это неповторимо, оно никогда не вернется - уже завтра острота чувств притупится. И не потому, что окружающее станет мне ближе, - как раз наоборот. Возможно, уже завтра я начну борьбу за существование - буду ползать на брюхе, идти на компромиссы, фальшивить, нагромождая горы той полу лжи, из которой и состоят наши будни. Но сегодня ночью город еще являл мне свое неразгаданное лицо.

     И вдруг я понял: добравшись до чужих берегов, я отнюдь не избежал опасности, - напротив: именно сейчас она угрожала мне с особой силой. Угрожала не извне, а изнутри. Очень долго я думал только о том, чтобы сохранить себе жизнь. В этом и заключалось мое спасение. То был примитивный инстинкт самосохранения, инстинкт, который возникает на тонущем корабле, когда начинается паника и у человека одна цель - остаться в живых.

     Но уже скоро, с завтрашнего дня, а может, даже с этой диковинной ночи, действительность раскроется передо мной по-новому, и у меня опять появится будущее, а стало быть, и прошлое. Прошлое, которое убивает, если не сумеешь его забыть или зачеркнуть. Я понял внезапно, что та корка льда, которая успела образоваться, еще долгое время будет слишком тонкой, ходить по ней опасно. Лед провалится. И этого надо избегнуть. Смогу ли я начать жизнь во второй раз? Начать сначала - познать то, что простирается передо мной, так же, как я познаю этот чужой язык? Смогу ли я начать снова? И не будет ли это предательством, двойным предательством по отношению к мертвым, к людям, которые были мне дороги?

     Я быстро повернулся и пошел назад, смущенный и глубоко взволнованный. Теперь я уже не глазел по сторонам. А когда увидел перед собой гостиницу, у меня вдруг радостно забилось сердце. Другие гостиницы лезли вширь и вверх, стараясь быть позаметней, а эта была тихой и незаметной.

     Я вошел в вестибюль, уродливо отделанный "под мрамор", и увидел Меликова, дремавшего в качалке позади стойки. Он открыл глаза, и мне на секунду показалось, что у него нет век, как у старого попугая. Потом его глаза поголубели и посветлели.

     - Вы играете в шахматы? - спросил он вставая.

     - Как все эмигранты.

     - Хорошо. Пойду принесу водку.

     Он пошел наверх. Я огляделся. Почему-то мне почудилось, что я дома. Человеку, который давно не имел дома, часто приходят в голову подобные мысли.
II


     В английском я делал большие успехи, и недели через две мой словарный запас был уже как у пятнадцатилетнего подростка. По утрам я несколько часов проводил среди красного плюша гостиницы "Ройбен" - зубрил грамматику, а во второй половине дня изыскивал возможности для устной практики. Действовал я без малейшего стыда и стеснения. Заметив, что за десять дней, проведенных с Меликовым, у меня появился русский акцент, я тут же перекинулся на постояльцев и служащих гостиницы. И поочередно усваивал самые разнообразные акценты: немецкий, еврейский, французский. Под конец, сведя дружбу с уборщицами и горничными и уверовав, что они-то и есть стопроцентные американки, я начал говорить с явным бруклинским акцентом.

     - Надо тебе завести роман с молоденькой американкой, - сказал Медиков: за это время мы перешли с ним на "ты".

     - Из Бруклина? - спросил я.

     - Лучше из Бостона. Там всего правильнее говорят.

     - Тогда уж надо найти учительницу из Бостона. Это было бы самое рациональное.

     - К несчастью, наша гостиница - караван-сарай. Различные акценты носятся в воздухе, как тифозные бациллы, а ты, увы, легко перенимаешь все отклонения от нормы и совершенно глух к нормальной речи. Надеюсь, тебе поможет любовь.

     - Владимир, - сказал я, - мир и так уже слишком быстро меняется для меня. С каждым днем мое английское "я" становится на год старше, и, к великому сожалению, мир этого "я" теряет свои чары. Чем лучше я понимаю язык, тем скорее исчезает таинственность. Пройдет еще несколько недель, и оба мои "я" уравновесятся. Американское "я" станет столь же скучно трезвым, как и европейское. Дай срок! И оставь в покое мое произношение. Я не хочу, чтобы мое второе детство пролетело так быстро.

     - Не бойся, не пролетит. Пока что твой умственный кругозор равен кругозору зеленщика-меланхолика по имени Аннибале Бальбо, который торгует здесь на углу. Ты уже и так пересыпаешь свою речь итальянскими словечками, они плавают в твоем английском, как волокна мяса в рисовом супе по-итальянски.

     - А вообще-то существуют настоящие, коренные американцы?

     - Конечно. Но через нью-йоркский порт на город обрушивается лавина эмигрантов - ирландцы, итальянцы, немцы, евреи, армяне и еще десятки разных национальностей. Как там говорят у вас: "Здесь ты человек, здесь ты можешь существовать"(1). Здесь ты эмигрант, здесь ты можешь существовать. Эта страна основана эмигрантами. Отбрось свои европейские комплексы неполноценности. Здесь ты снова человек, а не истерзанный комок плоти, прилепленный к собственному паспорту.

     Я поднял глаза от шахматной доски.

     - Ты прав, Владимир, - сказал я медленно. - Посмотрим, сколько это продлится.

     - Не веришь, что это будет длиться долго?

     - Как я могу верить?


     -----------------------------------------

     (1) Строка из Гете.


     - Во что же ты веришь?

     - В то, что с каждым днем мне становится хуже, - ответил я.

     Незнакомый человек, прихрамывая, шел по вестибюлю. Мы сидели в полутьме, и я лишь смутно видел вошедшего. Однако его странная хромота в ритме трех четвертей такта напомнила мне кого-то.

     - Лахман, - сказал я вполголоса.

     Незнакомец остановился и взглянул в мою сторону.

     - Лахман! - повторил я.

     - Моя фамилия Мертон, - ответил он.

     Я щелкнул выключателем. Из весьма жалкой люстры, представлявшей собою наихудший образец модерна начала двадцатого века, заструился безрадостно-тусклый свет - желтый и синеватый.

     - Боже мой! Роберт! - воскликнул вошедший с удивлением. - Ты жив? А я думал, ты уже давно погиб.

     - То же самое я думал о тебе. Но узнал тебя по походке.

     - По моей хромоте в три четверти такта?

     - По твоему вальсирующему шагу, Курт. Ты знаком с Меликовым?

     - Конечно, знаком.

     - Живешь здесь?

     - Нет. Но иногда захаживаю.

     - Теперь твоя фамилия Мертон?

     - Да. А твоя?

     - Росс. Имя осталось то же.

     - Вот как люди встречаются, - сказал Лахман, слегка усмехнувшись.

     Мы немного помолчали. Всегдашняя тягостная пауза при встрече эмигрантов. Никогда ведь не знаешь, о ком и о чем можно спрашивать. Не знаешь, кого уже нет в живых.

     - Ты слышал что-нибудь о Кане? - спросил я наконец.

     И это был обычный прием. Сначала осторожно узнать о людях, которые не так уж близки твоему собеседнику.

     - Он в Нью-Йорке, - ответил Лахман.

     - Он тоже? Как ему удалось перебраться сюда?

     - А как все перебирались сюда. Благодаря тысяче случайностей. Никого ведь из нас не было в составленном американцами списке знаменитостей.

     Медиков выключил верхний свет и вытащил бутылку из-под стойки.

     - Американская водка, - сказал он. - Нечто вроде калифорнийского бордо или бургундского из Сан-Франциско. Или рейнского из Чили. Салют! Одно из преимуществ эмиграции в том, что приходится часто прощаться и посему можно часто выпивать в честь новой встречи. Создается иллюзия долголетия.

     Ни Лахман, ни я не ответили ему. Медиков был человеком иного поколения: то, что нам еще причиняло боль, для него уже стало воспоминанием.

     - Салют, Владимир! - Я первый прервал молчание. - И почему мы не родились йогами?

     - Я бы удовольствовался меньшим - не родиться евреем в Германии, - сказал Лахман-Мертон.

     - Воспринимайте себя как первых граждан мира, - невозмутимо заметил Медиков. - И ведите себя соответственно как первооткрыватели. Настанет время, и вам будут ставить памятники.

     - Когда? - спросил Лахман.

     - Где? - спросил я.

     - На Луне, - сказал Медиков и пошел к конторке, чтобы выдать ключ постояльцу.

     - Остряк, - сказал Лахман, поглядев ему вслед. - Ты работаешь на него?

     - То есть?

     - Девочки. При случае морфий и тому подобное. Кажется, он и букмекер к тому же.

     - Ты из-за этого сюда пришел?

     - Нет. Я по уши влюбился в одну женщину. Ей, представь себе, пятьдесят, она родом из Пуэрто-Рико, католичка и без ноги. Ей ампутировали ногу. У нее шуры-муры с одним мексиканцем. Явным сутенером. За пять долларов он согласился бы сам постелить нам постель. Но этого она не хочет. Ни в коем случае. Верит, что Господь Бог взирает на нас, сидя на облаке. И по ночам тоже. Я сказал ей: Господь Бог близорук. Уже давно. Не помогает. Но деньги она берет. И обещает. А потом смеется. И опять обещает. Что ты на это скажешь? Неужели я для этого приехал в Штаты? Черт знает что!

     У Лахмана из-за хромоты появился комплекс неполноценности, но, судя по его рассказам, раньше он пользовался феноменальным успехом у дам. Об этом прослышал один эсэсовец и затащил Лахмана в пивнушку штурмовиков в районе Берлин-Вильмерсдорф - хотел его оскопить. Но эсэсовцу помешала полиция - это было еще в тридцать четвертом. Лахман отделался несколькими шрамами и четырьмя переломами ноги, которые плохо срослись. С тех пор он стал хромать и пристрастился к женщинам с легкими физическими изъянами. Остальное ему безразлично, лишь бы дама обладала солидным и крепким задом. Даже во Франции в невыносимо тяжелых условиях Лахман продолжал свою карьеру бабника. Он уверял, что в Руане крутил любовь с трехгрудой женщиной, у которой к тому же груди были на спине.

     - А задница у нее твердая, как камень, - протянул он мечтательно, - горячий мрамор.

     - Ты ничуть не изменился, Курт, - сказал я.

     - Человек вообще не меняется. Несмотря на то, что дает себе тысячу клятв. Когда тебя кладут на обе лопатки, ты полон раскаяния, но стоит вздохнуть свободнее, и все клятвы забыты, - Лахман на секунду задумался. - Что это: героизм или идиотизм?

     На его сером, изрезанном морщинами лбу выступили крупные капли пота.

     - Героизм, - сказал я, - в нашем положении надо украшать себя самыми хвалебными эпитетами. Не стоит заглядывать чересчур глубоко в душу, иначе скоро наткнешься на отстойник, куда стекаются нечистоты.

     - Да и ты тоже ничуть не изменился. - Лахман-Мертон вытер пот со лба мятым носовым платком. - По-прежнему склонен к философствованию. Правда?

     - Не могу отвыкнуть. Это меня успокаивает.

     Лахман неожиданно усмехнулся:

     - Дает тебе чувство превосходства! Вот в чем дело. Дешевка!

     - Превосходство не может быть дешевкой.

     Лахман умолк.

     - Зачем возражать? - сказал он. И немного погодя со вздохом вытащил из кармана пиджака какой-то предмет, завернутый в папиросную бумагу. - Четки, собственноручно освященные папой. Настоящее серебро и слоновая кость. Как ты думаешь, на нее это подействует?

     - Каким папой?

     - Пием. Каким же еще?

     - Бенедикт Пятнадцатый был бы лучше.

     - Что? - Лахман взглянул на меня, явно сбитый с толку. - Ведь Бенедикт умер. Что ты мелешь?

     - У него чувство превосходства было развито сильнее. Как у всех мертвецов, впрочем. И это уже не дешевка.

     - Ах, вот как. Ты ведь тоже остряк! Совсем забыл. Последний раз, когда я тебя видел...

     - Замолчи! - сказал я.

     - Что?

     - Замолчи, Курт. Не надо.

     - Ладно. - Лахман поколебался секунду. Потом желание излить душу победило. Он развернул светло-голубую папиросную бумагу. - Маленький кусочек оливкового дерева из Гефсиманского сада. Подлинность заверена официально. Неужели и это не подействует? - Лахман не отрываясь смотрел на меня умоляющим взглядом.

     - Конечно, подействует. А бутылки иорданской воды у тебя не найдется?

     - Нет.

     - Тогда налей.

     - Что?

     - Налей воды в бутылку. В вестибюле есть кран. Подмешай немного пыли, чтобы выглядело естественно. Никто ведь ничего не заподозрит, у тебя уже есть нотариально заверенные четки и оливковая ветвь. Не хватает только иорданской водицы.

     - Не наливать же ее в водочную бутылку!

     - Отчего нет! Соскребем наклейку! У бутылки достаточно восточный вид. Твоя пуэрториканка наверняка не пьет водку. В лучшем случае ром.

     - Она пьет виски. Странно, правда?

     - Нет.

     Лахман задумался.

     - Бутылку надо запечатать - так будет правдоподобнее. У тебя есть сургуч?

     - Еще чего захотел? Визу и паспорт? Откуда у меня сургуч?

     - У человека бывают самые неожиданные вещи. Я, например, много лет таскал с собой кроличью лапку, и когда...

     - Может, у Меликова найдется?

     - Верно! Он постоянно запечатывает посылки. Как я сам не додумался!

     Лахман, хромая, отчалил.

     Я откинулся на спинку кресла. Было почти темно. Тени и призраки умчались на вечернюю улицу сквозь светлый дверной проем. В зеркале напротив тускло-серое пятно тщетно пыталось приобрести серебристый блеск. Плюшевые кресла стали лиловыми, и на мгновение мне показалось, что на них запеклась кровь. Очень много крови. Где я видел столько крови?.. Кровь на трупах в маленькой серой комнате, за окнами которой полыхал невиданный закат. И от этого все предметы потеряли свою яркость и стали как бы грязными - серо-черными и темно-бурыми, почти лиловыми. Все приобрело эти цвета, даже человек у окна. Внезапно он повернул голову, и на него упали лучи заходящего солнца: одна половина лица стала огненной, другая - оказалась в тени. И тут раздался голос, неожиданно высокий, писклявый. "Продолжаем! Следующий", - произнес он с легким саксонским акцентом.

     Я повернулся и опять щелкнул выключателем. Прошло много лет, прежде чем я научился спать без света. И стоило мне заснуть, как я тут же в испуге вскакивал, меня будили омерзительные сны. Даже теперь я с большой неохотой выключал по ночам свет и не любил спать один.

     Я поднялся и вышел из холла. Лахман стоял с Меликовым у маленькой конторки возле входа.

     - Все в порядке, - торжествующе сказал Лахман. - Взгляни! У Владимира нашлась старая русская монетка, мы припечатаем ею пробку. Древнеславянская вязь. Кто усомнится, что воду в эту бутылку не налили греческие монахи из монастыря на реке Иордан?

     Сургуч капал на пробку. При свече, которая стояла рядом, он казался светло-красным.

     Что со мной творится, думал я. Ведь все уже позади! Я спасен! Там на улице бурлит жизнь! Спасен! Разве я спасен? Разве я действительно убежал от них? И от теней тоже?

     - Пойду прогуляюсь немного, - сказал я. - В голове у меня каша из английских слов! Надо проветриться. Servus!(1)

     Когда я вернулся, Меликов уже приступил к своим обязанностям. В этой гостинице он совмещал множество различных должностей - работал дневным портье, иногда ночным и одновременно выполнял всякие мелкие поручения. В эту неделю он был ночным портье.

     - Где Лахман? - спросил я.

     - Наверху, у своего предмета.

    

... ... ...
Продолжение "Тени в раю" Вы можете прочитать здесь

Читать целиком
Все темы
Добавьте мнение в форум 
 
 
Прочитаные 
 Тени в раю
показать все


Анекдот 
Двое на рыбалке:

- Вась, да не плюй ты так сильно на червяка! От его пьяного базара потом вся рыба разбегается.
показать все
    Профессиональная разработка и поддержка сайтов Rambler's Top100