Вход    
Логин 
Пароль 
Регистрация  
 
Блоги   
Демотиваторы 
Картинки, приколы 
Книги   
Проза и поэзия 
Старинные 
Приключения 
Фантастика 
История 
Детективы 
Культура 
Научные 
Анекдоты   
Лучшие 
Новые 
Самые короткие 
Рубрикатор 
Персонажи
Новые русские
Студенты
Компьютерные
Вовочка, про школу
Семейные
Армия, милиция, ГАИ
Остальные
Истории   
Лучшие 
Новые 
Самые короткие 
Рубрикатор 
Авто
Армия
Врачи и больные
Дети
Женщины
Животные
Национальности
Отношения
Притчи
Работа
Разное
Семья
Студенты
Стихи   
Лучшие 
Новые 
Самые короткие 
Рубрикатор 
Иронические
Непристойные
Афоризмы   
Лучшие 
Новые 
Самые короткие 
Рефераты   
Безопасность жизнедеятельности 
Биографии 
Биология и химия 
География 
Иностранный язык 
Информатика и программирование 
История 
История техники 
Краткое содержание произведений 
Культура и искусство 
Литература  
Математика 
Медицина и здоровье 
Менеджмент и маркетинг 
Москвоведение 
Музыка 
Наука и техника 
Новейшая история 
Промышленность 
Психология и педагогика 
Реклама 
Религия и мифология 
Сексология 
СМИ 
Физкультура и спорт 
Философия 
Экология 
Экономика 
Юриспруденция 
Языкознание 
Другое 
Новости   
Новости культуры 
 
Рассылка   
e-mail 
Рассылка 'Лучшие анекдоты и афоризмы от IPages'
Главная Поиск Форум

Теккерей, Уильям - Теккерей - История Сэмюела Титмарша и знаменитого бриллианта Хоггарти

Проза и поэзия >> Переводная проза >> Теккерей, Уильям
Хороший Средний Плохой    Скачать в архиве Скачать 
Читать целиком
Уильям Мейкпис Теккерей. История Сэмюела Титмарша и знаменитого бриллианта Хоггарти

----------------------------------------------------------------------------

Перевод Р.Облонской

Собрание сочинений в 12 томах. Т. 1. Издательство "Художественная

литература", М., 1974.

OCR Бычков М.Н.

----------------------------------------------------------------------------

Глава I,

     в которой описывается наша деревня и впервые сверкает знаменитый

     бриллиант


     Когда, проведя дома свой первый отпуск, я возвращаелся в Лондон, моя тетушка, миссис Хоггарти, подарила мне бриллиантовую булавку; вернее, в ту пору это была не булавка, а большой старомодный аграф (сработанный в Дублине в 1795 годе), который покойный мистер Хоггарти нашивал на балах у лорда-наместника и в иных прочих местах. Дядюшка, бывало, рассказывал, что аграф на нем был и в битве при Винегер-Хилле, когда не сносить бы ему головы, если бы не косичка, - но это к делу не относится.

     В середине аграфа помещался портрет самого Хоггарти в алом ополченской мундире, а вокруг тринадцать локонов, принадлежавших чертовой дюжине его сестриц; но так как в семье Хоггарти волосы у всех были ярко-рыжие, то человеку с воображением портрет мог показаться большим свежим куском говяжьей вырезки, окруженным тринадцатью морковками. Морковки эти были выложены на покрытое синей глазурью блюдо; и казалось, все они вырастают из знаменитого бриллианта Хоггарти (как его называли в нашем семействе).

     Нет нужды разъяснять, что тетушка моя - женщина богатая; и я считал, что не хуже всякого другого мог бы сделаться ее наследником.

     Во время месячного моего отпуска она была чрезвычайно мною довольна; часто приглашала выкушать с ней чаю (хотя в деревне нашей была некая особа, с которой я предпочел бы в эти золотые летние вечера прогуливаться по скошенным лугам); всякий раз, как я послушно пил ее скверный черный чай, обещала, что, когда я буду уезжать в город, не оставит меня своими милостями; мало того, три, а то и четыре раза приглашала на обед, а обедала она в три часа пополудни, а потом на вист или крибедж. Карты - это бы еще ничего, потому что, хоть мы и играли по семи часов кряду и я всегда оставался в проигрыше, потери мои составляли не более девятнадцати пенсов за вечер; но в обед и в десять часов к ужину у тетушки подавали кислющее черносмородинное вино; отказаться от него я не смел, но, поверьте, испив его, всякий раз терпел адские муки.

     Таково угождая тетушке да наслушавшись ее обещаний, я решил, что она пожалует мне по меньшей мере двадцать гиней (у ней их было в ящике комода несчетно); и так я был уверен в этом подарке, что молодая особа по имени Мэри Смит, с которой я об этом беседовал, даже связала кошелечек зеленого шелка и подарила его мне (за скирдой Хикса - это если за кладбищем свернуть по тропинке направо), - да, и подарила его мне, обернутым в папиросную бумажку. Если уж говорить всю правду, кошелечек был не пустой. Перво-наперво, там лежал крутой локон, такой черный и блестящий, каких вы в жизни не видывали, а еще три пенса, вернее, половинка серебряного шестипенсовика на голубой ленточке, чтобы можно было носить на шее. А вторая половинка... ах, я знал, где находится вторая половинка, и как же я завидовал этому талисману!

     Последний день отпуска я, разумеется, должен был посвятить миссис Хоггарти. Тетушка пребывала в самом милостивом расположении духа и в качестве угощения поставила две бутылки черносмородинного вина, каковые и пришлись главным образом на мою долю.

     Вечером, когда все ее гостьи, надев деревянные галоши, удалились в сопровождении своих горничных, миссис Хоггарти, которая еще раньше сделала мне знак остаться, первым долгом задула в гостиной три восковые свечи, а затем, взяв четвертую, подошла к секретеру и отперла его.

     Поверьте, сердце мое отчаянно колотилось, но я прикинулся, будто и не смотрю в ту сторону.

     - Сэм, голубчик, - сказала она, отыскивая нужный ключ, - выпей еще стаканчик Росолио (так она окрестила это окаянное питье), оно тебя подкрепит.

     Я покорно стал наливать вино, и рука моя так дрожала, что горлышко позвякивало о край стакана. К тому времени, как я наконец осушил стакан, тетушка перестала

     рыться в бюро и подошла ко мне; в одной руке у ней мигала восковая свеча, в другой был объемистый сверток. "Час настал", - подумал я.

     - Сэмюел, дражайший мой племянник, - сказала она, - тебя назвали в честь твоего святого дяди, моего супруга - благословенна память его, - и своим благонравием ты радуешь меня больше всех моих племянников и племянниц.

     Ежели вы примете во внимание, что у моей тетушки шесть замужних сестер, что все они вышли замуж за ирландцев и произвели на свет многочисленное потомство, вы поймете, что я с полным основанием мог счесть слова ее за весьма лестный комплимент.

     - Дражайшая тетушка, - вымолвил я тихим взволнованным голосом, - я часто слыхал, как вы изволили говорить, что нас, племянников и племянниц, у вас семьдесят три души, и, уж поверьте, я почитаю ваше обо мне высокое мнение чрезвычайно для себя лестным; я его не стою, право же, не стою.

     - Про этих мерзких ирландцев и не поминай, - осердясь, сказала тетушка, - все они мне несносны, и мамаши их тоже (нужно сказать, что после смерти мистера Хоггарти не обошлось без тяжбы из-за наследства); а из всей прочей моей родни ты, Сэмюел, оказал себя самым преданным и любящим. Твои лондонские хозяева очень довольны твоей скромностию и благонравием. При том, что получаешь ты восемьдесят фунтов в год (изрядное жалованье), ты, не в пример иным молодым людям, не потратил сверх этого ни одного шиллинга, а месячный отпуск посвятил своей старухе тетке, которая, уж поверь, высоко это ценит.

     - Ах, сударыня! - только и молвил я. И более уже ничего не сумел прибавить.

     - Сэмюел, - продолжала тетушка, - я обещала тебя одарить, вот мой подарок. Спервоначалу хотела я тебе дать денег; но ты юноша скромный, и они тебе ни к чему. Ты выше денег, милый мой Сэмюел. Я дарю тебе самое для меня драгоценное... по... пор... по-ортрет моего незабвенного Хоггарти (слезы), вставленный в аграф с дорогим бриллиантом, - ты не раз от меня о нем слышал. Носи этот аграф на здоровье, любезный племянничек, и помни о нашем ангеле и о твоей любящей тетушке Сьюзи.

     И она вручила мне эту махину: аграф был величиной с крышку от бритвенного прибора, надеть его было бы все равно что выйти на люди с косицей и в треуголке. Меня такая взяла досада, так велико было мое разочарование, что я поистине слова не мог вымолвить.

     Когда я наконец опомнился, я развернул аграф (аграф называется! Да он огромный, что твой амбарный замок!) и нехотя надел его на шею.

     - Благодарствую, тетушка, - сказал я, ловко скрывая за улыбкой свое разочарование. - Я всегда буду дорожить вашим подарком, и всегда он будет напоминать мне о моем дядюшке и о тринадцати ирландских тетушках.

     - Да нет же! - взвизгнула миссис Хоггарти. - Не желаю, чтоб ты носил его с волосами этих рыжих мерзавок. Волосы надо выкинуть.

     - Но тогда аграф будет испорчен, тетушка.

     - Бог с ним с аграфом, сэр, закажи новую оправу.

     - А может, лучше вообще вынуть его из оправы, - сказал я. - По нынешней моде он великоват; да отдать его, пусть сделают ранку для дядюшкиного портрета - и я помещу его над камином, рядом с вашим портретом, любезная тетушка. Это ведь премилая миниатюрка.

     - Эта миниатюрка, - торжественно изрекла миссис Хоггарти, - шефдевр великого Мулкахи (этим "шефдевром" вместе с "бонтонгом" и "а ля мод де пари" и ограничивались ее познания во французском языке). Ты ведь знаешь ужасную историю этого несчастного художника. Только он кончил этот замечательный портрет, а писал он его для покойницы миссис Хоггарти, владелицы замка Хоггарти, графство Мэйо, она сейчас его надела на бал у лорда-наместника и села там играть в пикет с главнокомандующим. И зачем ей понадобилось окружить портет Мика волосами своих ничтожных дочек, в толк не возьму, но уж так она сделала, сам видишь. "Сударыня, - говорит генерал, - провалиться мне на этом месте, да это же мой друг Мик Хоггарти!" Так прямо его светлость и сказал, слово в слово. Миссис Хоггарти, владелица замка Хоггарти, сняла аграф и показала ему. "Как имя художника? - спрашивает милорд. - В жизни не видал такого замечательного портрета!" - "Мулкахи, с Ормондской набережной". - "Клянусь богом, я готов оказать ему покровительство! - говорит милорд; но вдруг потемнел лицом и с неудовольствием вернул портрет. - Художник совершил непростительный промах, - сказал его светлость (он был весьма строг по части воинского устава). - Ведь мой друг Мик человек военный, как же он проглядел эдакое упущение?" - "А что такое?" - спрашивает миссис Хоггарти. "Да ведь он изображен без портупеи, сударыня". И генерал с сердцем взял карты и уж до самого конца игры не проронил ни слова. На другой же день все передали мистеру Мулкахи, и бедняга тот же час повредился в уме! Он ведь все свое будущее поставил в зависимость от этой миниатюры и объявил во всеуслышанье, что она будет безупречна. Вот как подействовал упрек генерала на чувствительное сердце художника! Когда, миссис Хоггарте приказала долго жить, твой дядюшка взял портрет и уже не снимал его. Сестрицы его говорили, что это ради бриллианта, а на самом-то деле, - у, неблагодарные! - единственно из-за их волос он и носил этот аграф, да еще из любви к изящным искусствам. А что до бедняги художника, любезный мой племянник, кое-кто говаривал, будто он выпивал лишнее, оттого с ним и приключилась белая горячка, но я этому веры не даю. Налей-ка себе еще стаканчик Росолио.

     Всякий раз, как тетушка рассказывала эту историю, она приходила в отличное расположение духа, и сейчас она пообещала заплатить за новую оправу для бриллианта и приказала мне, по приезде в Лондон, сходить к знаменитому ювелиру мистеру Полониусу, а счет переслать ей.

     - Золото, в которое оправлен бриллиант, стоит самое малое пять гиней, - сказала она, - а в новую оправу тебе его могут вставить за две гинеи. Но разницу ты оставь, голубчик, себе и купи все, что твоей душеньке угодно.

     На том тетушка со мною распрощалась. Когда я выходил из дому, часы били двенадцать, ибо рассказ о Мулкахи всегда занимал ровным счетом час, и шел я по улице уже не в таких расстроенных чувствах, как в ту минуту, когда мне вручен был подарок; "В конце концов, - рассуждал я, - бриллиантовая булавка - вещь красивая и прибавит мне изысканности, хоть платье мое совсем износилось. - А платье мое и вправду износилось. - Что ж, - рассуждал я далее, - на три гинеи, которые я получу, я смогу купить две пары невыразимых", - а, между нами говоря, у меня в них была большая нужда, я ведь в те поры только что перестал растя, а панталоны были мне сшиты за добрых полтора года перед тем.

     Итак, шел я по улице, руки в карманы, а в кармане у меня был кошелечек, который накануне подарила мне малютка Мэри; для милых вещиц, что она в него вложила, я нашел другое место, какое - говорить не стану; но видите ли, в те дни у меня было сердце, и сердце пылкое; в кошелек же я собирался положить тетушкин дар, которого так и не дождался, вместе с моими скромными сбережениями, которые после пикета и крибеджа уменьшились на двадцать пять шиллингов, так что по моим подсчетам, после того как я оплачу проезд до Лондона, у меня еще останется две монетки по семь шиллингов.

     Я только что не бежал по улице: я так спешил, что, будь это возможно, я бы догнал десять часов, которые прошли мимо меня два часа назад, когда я сидел за мерзким Росолио и слушал нескончаемые тетушкины рассказы. Ведь в десять мне следовало быть под окошком некоей особы, которая должна была в тот час любоваться луною, высунув из окна свою прелестную головку в папильотках и в премиленьком плоеном чепчике.

     Но окно было уже закрыто, и даже свеча не горела; и чего только я не делал, стоя у садовой ограды: и покашливал, и посвистывал, и напевал песенку, которая так нравилась некоей особе, и даже кинул в заветное окно камешком, который угодил как раз в оконный переплет, - все одно никто не проснулся, только громаднейший дворовый пес принялся рычать, лаять, да кидаться на ограду против того места, где я стоял, так что чуть было не ухватил меня за нос.

     И пришлось мне поскорее убраться восвояси; а на другое утро в четыре часа моя матушка и сестры уже собрали завтрак, а в пять под окнами загромыхал лондонский дилижанс "Верный Тори", и я взобрался на империал, так и не повидавшись с Мэри Смит.

     Когда мы проезжали мимо ее дома, мне показалось, что занавеска на ее окне чуть отодвинута. Зато окошко уж вне всякого сомнения стояло настежь, а ночью оно было затворено; но вот уже ее домик остался позади, а вскорости и деревня наша, и церковь с кладбищем, и скирда Хикса скрылись из виду.
* * *



     - Ух ты, какая штуковина! - вытаращив на меня глаза и попыхивая сигарой, сказал конюх кучеру, и беззастенчиво ухмыльнулся.

     Дело в том, что, воротясь от тетушки, я так и не раздевался; на душе у меня было неспокойно, да еще следовало уложить все мое платье, и мысли были заняты другим, вот я и, позабыл про аграф миссис Хоггарти, который с вечера прицепил к рубашке.
ГЛАВА II

     Повествует о той, как бриллиант был привезен в Лондон и какое

     удивительное действие оказал он в Сити и в Вест-Энде


     События, о коих рассказывается в этой повести, произошли лет двадцать назад, когда, как, вероятно, помнит любезный читатель, в лондонском Сити вошло в моду учреждать всякого рода компании, благодаря которым многие нажили себе изрядное состояние.

     Надобно сказать, что в те поры я исправлял должность тринадцатого конторщика из числа двадцати четырех молодых людей, на которых лежало все делопроизводство Западно-Дидлсекского независимого страхового общества, каковое помещалось в великолепном каменном доме на Корнхилле. Моя матушка вложила в это общество четыреста фунтов, и они приносили ей ежегодно не менее тридцати шести фунтов доходу, тогда как ни в каком другом страховом обществе она не получила бы более двадцати четырех. Председателем правления был знаменитый мистер Брафф из торгового дома "Брафф и Хофф. Торговля с Турцией", что на Кратчед-Фрайерз. То была новая фирма, но она, как никакая другая фирма в Сити, преуспела в торговле фигами и губками и в особенности зантской коринкою.

     Брафф был известным лицом среди диссидентов, и в списке любого благотворительного общества, учреждаемого этими добрыми христианами, всякий раз оказывался среди самых щедрых жертвователей. В его конторе на Кратчед-Фрайерз трудились девять молодых людей; он принимал к себе на службу лишь тех, кто мог предъявить свидетельство учителя и священника своего родного прихода, ручавшихся за его нравственность и веру; и столько было желающих поступить к нему на место, что всякий молодой человек, которого он заставлял в поте лица трудиться по десяти часов в день, а в награду за это обучал всем хитростям торговли с турками, при вступлении в должность вкладывал в дело четыреста, а то и пятьсот фунтов. На бирже Брафф тоже был человек известный; и наши молодцы не раз слыхали от биржевых служащих (мы обыкновенно вместе обедали в "Петухе и Баране", заведении весьма добропорядочном, где всего за шиллинг подавали изрядный кусок говядины, хлеб, овощи, сыр, полпинты пива да пенни на чай), какие грандиозные операции Брафф совершал с испанскими, греческими и колумбийскими акциями. Хофф ко всему атому касательства не имел, он сидел в конторе и занимался единственно делами торгового дома. Это был молодой, тихий, степенный квакер, и Брафф взял его в компаньоны ради тридцати тысяч фунтов, которые тот вложил в фирму, - тоже недурная сделка. Мне сказали, вод строжайшим секретом, что из года в год прибыль фирмы составляла добрых семь тысяч фунтов; из них Брафф получает половину, Хофф - две шестых и одну шестую - старик Тадлоу, который был первым помощником Браффа еще до того, как в дело вошел Хофф. Тадлоу всегда ходил в самом убогом платье, и мы считали его скрягой. Один из наших конторщиков, по имени Боб Свинни, уверял, что никакой доли Тадлоу не получает и что вообще все получает один Брафф; но Боб был известный враль и ловкач, щеголял в зеленом сюртуке и бесплатно ходил в театр "Ковевт-Гарден". В заведении, так мы называли нашу контору, хотя она ни в чем не уступала самым великолепным конторам на Корнхилле) он вечно соловьем разливался об Лючии Вестрис и мисс Три и напевал:
Ежевика, ежевика,

Что за чудо ежевика! -



     хорошо известную песенку Чарли Кембла из пьесы "Девица Мэриен" - самой модной в том сезоне, - она взята из книги рассказов некоего Пикотса, конторщика в управлении "Ост-Индской Ко" (а ведь какое место завидное занимает).

     Когда Брафф проведал, как Боб Свинни его поносит, да еще про то, что он бесплатно ходит театр, он пришел в контору, где все мы сидели - все двадцать четыре, - и такую произнес прекрасную речь, каких я отродясь не слыхивал. Он сказал, что никакое злословие его не заботит, уж таков удел человека строгих правил, ежели он печется о благе людском и при этом строго держится этих своих правилу но зато его очень даже заботит нрав и поведение каждого, кто служит в Западно-Дидлсекском страховом обществе. Им доверено благосостояние тысяч людей; через их руки что ни день проходят миллионные суммы; Лондон, какое там - вся страна ждет от них рачительности, честности, доброго примера. А ежели среди тех, кого он почитает, за своих детей, кого любят, точно родную плоть и кровь, найдется такой, кто исполняет свою должность без усердия, кто позабыл о честности, кто перестал являть добрый пример, ежели его дети преступили спасительные правила нравственности, религии и благопристойности (мистер Брафф всегда изъяснялся возвышенно), кто бы это ни был - самый первый человек в его конторе или самый последний, главный ли конторщик с жалованьем шестьсот фунтов в год или швейцар, подметающий крыльцо, - ежели он хоть на малый шаг сойдет со стези добродетели, - он, мистер Брафф, отторгнет его от себя, да, отторгнет, будь то даже его родной сын!

     И, сказавши так, мистер Брафф разразился слезами; а мы все, не зная, что за этим воспоследует, переглядывались друг с другом и дрожали, как зайцы, - все, кроме Свинни, двенадцатого конторщика, которому все это было как с гуся вода. Когда мистер Брафф осушил слезы и пришел в себя, он оборотился и - ох, как у меня заколотилось сердце! - поглядел мне прямо в глаза. И с каким облегчением, однако же, я перевел дух, когда он воззвал громовым голосом:

     - Мистер Роберт Свинни!

     - К вашим услугам, сэр, - как ни в чем не бывало отозвался Свинни, и кое-кто из конторщиков захихикал.

     - Мистер Свинни! - еще громче провозгласил Брафф. - Мистер Свинни, когда вы вошли в эту контору, в эту семью, сэр - ибо я с гордостью утверждаю, что это поистине семья, сэр, - вас встретили здесь двадцать три молодых человека - других таких благочестивых и усердных сослуживцев и не сыщешь, и им вверено богатство нашей столицы и нашей славной империи. Здесь царствовали, сэр, трезвость, усердие и благопристойность; в этом храме, в храме... деловых операций, не было места богохульным куплетам; здесь не злословили шепотком о своих начальниках - но я не стану отвечать на это злословие, сэр, я могу позволить себе пренебречь им; никакие легкомысленные разговоры, никакие грубые шутки не отвлекали внимание этих джентльменов, не оскверняли мирную картину их труда. Вас встретили, сэр, добрые христиане и джентльмены!

     - Я, как и все, заплатил за свое место, - сказал Свинни. - Разве мой родитель не купил ак...

     - Ни слова больше, сэр! Конечно же, ваш почтенный батюшка купил акции этого предприятия, и в один прекрасный день они его обогатят. Да, сэр, он купил акции, иначе эти двери не раскрылись бы перед вами. Я с гордостью заявляю, что у каждого из моих юных друзей есть кто-нибудь - отец ли, брат, близкий родственник или друг, - кто теми же узами связан с нашей процветающей фирмой, и что каждый, кто здесь служит, получает комиссионные за то, что привлекает к нам новых акционеров. Однако же, сэр, глава этого дела я. Я в свое время утвердил вас в должности, и, как вы сейчас убедитесь, я же, Джон Брафф, вас от нее отрешаю. Оставьте нас, сэр!.. Уходите, покиньте нашу семью, в лоне ее уже нет более для вас места! Я не сразу решился на этот шаг, мистер Свинни; я лил слезы, сэр, я возносил молитвы; я советовался, сэр, и теперь решение мое твердо. Оставьте нас, сэр!

     - Только сперва заплатите мне жалованье за три месяца. Я ведь стреляный воробей, мистер Брафф.

     - Деньги будут выплачены вашему батюшке, сэр.

     - К черту батюшку! Я вам вот что скажу, Брафф; я совершеннолетний, и, если вы не отдадите мне мое жалованье, я упеку вас за решетку... вот провалиться мне на этом месте! Вы у меня узнаете, почем фунт лиха, это уж как пить дать!

     - Выпишите этому бессовестному молодому человеку чек на трехмесячное жалованье, мистер Раундхэнд.

     - Двадцать один фунт пять шиллингов, Раундхэнд, и никаких вычетов за гербовую марку! - крикнул нахал Свинни. - Вот так, распишемся в получении. И не нужно передаточной надписи на моего банкира. А если кто из вас, джентльмены, пожелает нынче в восемь вечера бесплатно выпить по стаканчику пунша, Боб Свинни к вашим услугам! Может быть, и мистер Брафф окажет мне честь, погуляет с нами вечерок? Ну-ну, только не говорите "нет"!

     Мы больше не могли молча слушать его дерзости и принялись хохотать, как сумасшедшие.

     - Вон отсюда! - весь побагровев, взревел мистер Брафф; Боб снял с крючка свою белую шляпу - колпак, как он ее называл - и, лихо заломив ее, неспешным шагом удалился.

     Когда дверь за ним затворилась, мистер Брафф прочел нам еще одну рацею, которую все мы решили намотать на ус; потом он подошел к конторке Раундхэнда и, обнявши его за плечи, заглянул в гроссбух.

     - Каковы сегодня поступления, Раундхэнд? - весьма благодушно осведомился он.

     - Та вдова, сэр, принесла деньги - девятьсот четыре фунта десять шиллингов шесть пенсов. Капитан Спар полностью оплатил свои акции, сэр; поворчал, правда, говорит, совсем обезденежел; пятьдесят акций, два взноса - итого сто пятьдесят фунтов, сэр.

     - Он всегда ворчит.

     - Говорит, у него ни гроша за душой не осталось, вся надежда, мол, на дивиденды.

     - Еще что-нибудь есть?

     Мистер Раундхэнд углубился в гроссбух и через несколько времени объявил, что всего поступила одна тысяча девятьсот фунтов. Дело росло, как на дрожжах, и последнее время мы трудились в поте лица; а ведь когда я вступил в должность, мы целыми днями били баклуши - пересмеивались, перешучивались, читали газеты, и только ежели забредал случайный клиент, разбегались к своим конторкам. В те поры Брафф спускал нам и смех и песенки, и казалось, с Бобом Свинни их водой не разольешь; но то все было на самой заре, пока еще нас не запрягли как следует.

     - Тысяча девятьсот фунтов, и еще тысяча фунтов в акциях. Браво, Раундхэнд, браво, джентльмены! Помните: каждая акция, приобретенная благодаря вашему усердию, приносит вам пять процентов наличными. Берите пример друг с друга, будьте прилежны, добропорядочны. Надеюсь, все вы исправно посещаете церковь. Кто займет место мистера Свинни?

     - Мистер Сэмюел Титмарш, сэр.

     - Поздравляю вас, мистер Титмарш. Жму вашу руку, сэр; отныне вы двенадцатый конторщик нашего общества, и ваше жалованье соответственно повышается на пять фунтов в год. Как поживает ваша почтенная матушка, сэр, ваша дорогая, бесценная родительница? Надеюсь, она в добром здравии? Я горячо молюсь, чтобы еще долгие, долгие годы наша фирма могла выплачивать ей ежегодную ренту! Если у нее есть свободные деньги, ей теперь еще больше смысла вложить их в наше дело, - ведь она стала на год старше; а вы, мой дорогой, получите пять процентов, помните об этом. Чем вы хуже других? Молодой человек - он молодой человек и есть, и десять фунтов ему никак не помешают. А то, может, помешают, а, мистер Абеднего?

     - Как можно, сэр! - воскликнул Абеднего, третий конторщик, тот самый, что донес на Свинни, и захихикал, как хихикали все мы всякий раз, как мистер Брафф изволил шутить; не то чтобы это были смешные шутки, но по лицу его мы всегда понимали: это он шутит.

     - Да, кстати, - вдруг говорит он, - у меня к вам дело, Раундхзнд. Миссис Брафф желает знать, что это вы никогда не заглянете к нам в Фулем.

     - Да неужто, как любезно с ее стороны! - воскликнул польщенный Раундхзнд.

     - Назначьте день, дорогой! Ну, скажем, субботу, и прихватите с собой ночной колпак.

     - Вы очень любезны, сэр, очень. Я бы с восторгом, но...

     - Но?.. Никаких "но", дорогой! Слушайте! Мой обед почтит своим присутствием сам министр финансов, и я хочу с ним вас познакомить; ибо, по правде говоря, я похвастался вами перед его светлостью, сказал, что другого такого страхового статистика не сыщешь в целом королевстве.

     Ну, как мог Раундхэнд отказаться от такого приглашения! А ведь он рассказывал нам, что субботу и воскресенье собирается провести с женой в Патни; и мы, которые знали, что за жизнь у бедняги, не сомневались, что, услыхавши про это приглашение, супруга нашего старшего конторщика разбранит его на чем свет стоит. Она сильно не жаловала миссис Брафф: разъезжает в собственной карете, а говорит, что ведать не ведает, где это Пентонвилл, и даже не соблаговолила нанести ей визит. А ведь уж как-нибудь ихний кучер нашел бы дорогу.

     - Ах да, Раундхэнд! - продолжал наш хозяин. - Выпишите-ка мне чек на семьсот фунтов. Ну-ну, нечего пялить на меня глаза, любезный, я не собираюсь удрать! Вот именно, семьсот, ну, скажем, семьсот девяносто, раз уж вам все равно выписывать. В субботу заседает правление, так что не бойтесь, я отчитаюсь перед ними за эти деньги еще до того, как повезу вас в Фулем. За министром мы заедем в Уайтхолл.

     И с этими словами мистер Брафф сложил чек и, очень сердечно пожав руку мистеру Раундхэнду, сел в свою карету, запряженную четверкой лошадей, которая поджидала его у дверей конторы (он всегда ездил четверкой, даже в Сити, где это было нелегко).

     Боб Свинни говаривал, что двух его лошадей оплачивала компания; но Боб такой был пустобрех да насмешник, что его россказням и вполовину нельзя было верить.

     Уж не знаю, почему так вышло, но в тот вечер и мне, и джентльмену по имени Хоскинс (одиннадцатому конторщику), с которым мы снимали очень уютные комнатки на третьем этаже в доме на Солсбери-сквер, близ Флит-стрит, вдруг прискучили наши дуэты на флейте, и так как погода была отменная, мы отправились к Вест-Энду прогуляться. Через несколько времени мы очутились напротив театра "Ковент-Гарден", неподалеку от кабачка "Глобус", и тут только вспомнили радушное приглашение Боба Свинни. Мы, конечно, почитали все это за шутку, но решили все же на всякий случай заглянуть туда.

     И там, хотите верьте - хотите нет, как и было обещано, в дальней зале во главе стола, в густом табачном дыму, восседал Боб, а с ним восемнадцать наших джентльменов, и они говорили все сразу и стучали стаканами по столу.

     Слышали бы вы, какой они подняли крик, увидевши нас!

     - Ур-р-ра! - прокричал Боб. - Еще двое! Еще два стула, Мэри, еще два стакана, еще на двоих горячей воды и две порции джина! Господи боже, кто бы подумал, что и Титмарш к нам припожалует?

     - Так мы ж тут по чистой случайности, - сказал я.

     При этих словах поднялся оглушительный хохот: оказалось, что положительно все говорили, будто их привел сюда случай. Так или иначе, случай подарил нам превеселый вечерок; и радушный Боб Свинни заплатил за всех нас все до единого шиллинга.

     - Джентльмены! - провозгласил он, расплатившись. - Выпьем за здоровье Джона Браффа, эсквайра, и поблагодарите его за подарок, который он преподнес мне нынче утром, - двадцать один шиллинг пять пенсов. Да нет, какие там двадцать один шиллинг пять пенсов? К этой сумме прибавьте еще жалованье за месяц - мне пришлось бы его выложить за то, что я ухожу без предупреждения, ибо завтра утром я все равно намеревался уйти... Я нашел местечко первый сорт, скажу я вам. Пять гиней в неделю, шесть поездок в год, к моим услугам лошадь и двуколка, а ездить надобно на запад Англии, собирать заказы на масло и спермацет. Так что да сгинет газ и за здоровье господ Ганн и компания, Лондон, Темз-стрит!

     Я так подробно рассказываю о Западно-Дидлсекском страховом обществе и об его директоре-распорядителе мистере Браффе (вы, надо думать, понимаете, что и имя директора, и название общества вымышленные), потому что, как я намереваюсь показать, и моя собственная судьба, и судьба моей бриллиантовой булавки непостижимым образом переплелись и с тем и с другим.

    

... ... ...
Продолжение "История Сэмюела Титмарша и знаменитого бриллианта Хоггарти" Вы можете прочитать здесь

Читать целиком
Все темы
Добавьте мнение в форум 
 
 
Прочитаные 
 История Сэмюела Титмарша и знаменитого бриллианта Хоггарти
показать все


Анекдот 
Идите к своей цели и не жалуйтесь на нехватку времени. Его у вас в сутках столько же, сколько было у Сократа, Ломоносова, Бетховена, Эйнштейна и Майкла Джексона.
показать все
    Профессиональная разработка и поддержка сайтов Rambler's Top100