Русский Катулл от Феофана Прокоповича до Пушкина

Кибальник С.А.

Рецепции Катулла в русской поэзии до сих пор не были предметом специальной работы. Внимание исследователей привлекали лишь отдельные аспекты этой темы. [i] Между тем она представляет немалый интерес. Вопреки распространенному мнению, Катулл в России был довольно популярен, хотя переводили его мало. Причина этого – в самом характере поэзии Катулла. Его скоптика полна брани и непристойностей, цикл стихов к Лесбии поражает откровенностью любовного чувства. И все же Катулл оказал глубокое и плодотворное влияние на многих русских поэтов. Наряду с внешними проявлениями интереса к лирике знаменитого римского поэта, их творчество обнаруживает и внутренние связи на уровне тем, образов и сюжетов, которые через различные посредствующие звенья протянулись в новую русскую литературу от стихов, написанных еще в I веке до новой эры.

Очерк восприятия Катулла в России мы заканчиваем 1830-ми годами, лишь бегло очертив дальнейшую перспективу. Но именно к этому времени произошло открытие его поэзии, за которым последовали профессиональные филологические переводы. Помимо печатных источников, в работе были использованы картотека Н.И.Бахтина (Пушкинский Дом), А.Д.Умикян (ГПБ) и личная картотека Е.В.Свиясова (Пушкинский Дом). Не претендуя на исчерпывающую полноту, мы стремились к созданию верной и всесторонней картины.

1

С того момента, когда в Вероне в XI веке был найден единственный список сочинений Валерия Катулла, его стихи начали прокладывать себе дорогу к читателям и поэтам европейских народов. Некоторое время они встречали на этом пути серьезные препятствия. Так, на Тридентском соборе сочинения Катулла, как и многих других античных авторов, были запрещены: их первобытная простота воспринималась как изощренное бесстыдство. [iii] Это предопределило отрицательное отношение к Катуллу даже со стороны некоторых гуманистов, например, Кампанеллы. [iv]

Тем не менее, постепенно с развитием ренессансных тенденций в европейской культуре Катулл завоевывал все большее признание. Влияние его поэзии испытал уже Петрарка. Большое значение имела она и для Ронсара и других поэтов Плеяды. [v] В соседней и связанной с Россией тесными литературными контактами Польше глубокое влияние Катулла испытали великие поэты польского Возрождения Филипп Каллимах, Семп Шажиньский и Ян Кохановский. [vi] В особенности Катулл был известен как поэт, подвергнувший осмеянию Цезаря и превзошедший его на литературном поприще. [vii]

В Россию Катулл пришел, - по-видимому, не без посредства Польши – в первой половине XYIII в. В это время его уже читали, особенно на Украине. Известно, что в Киево-Могилянской академии избранные отрывки из Катулла, Тибулла и Проперция проходили с учениками высшего грамматического класса. [viii]

В петровскую эпоху, отмеченную процессом секуляризации литературы, отменяются эстетические запреты на любовь и смех [ix] – эти две ведущие темы поэзии Катулла. Первым из русских писателей, на ком это явление сказалось особенно сильно, был Феофан Прокопович, в лице которого мы находим внимательного читателя Катулла. [x] Видимо, эта новая для русской литературы эстетическая позиция и предопределила необычайную широту экземпляционного фонда его «Поэтики» и «Риторики».

Катулл в этих сочинениях цитируется неоднократно. При этом самый выбор цитат чрезвычайно показателен. Прежде всего внимание Феофана привлекают в поэзии Катулла высокие эпические темы, в разработке которых он подражал александрийским поэтам. Так, например, в эпиллии «Свадьба Пелея и Фетиды» Прокопович находит «прекрасным» стих:

Aequoreae monstrum Nereides admirantes.

Нимфы подводные, всплыв, нежданному чуду дивлись. [xi]

(LXIY, 15)[xii]

Из послания к Аллию он цитирует место, извлеченное из рассказа о несчастной Лаодамии, вскоре после свадьбы покинутой ее мужем Протесилаем, поспешившим под стены пагубной для него Трои (LXYIII, 82. C. 440).

С другой стороны, Феофан приводит стихи, созвучные собственному мировосприятию. Так, из Y стихотворения “Vivamus, mea Lesbia, atque amemus” («Будем, Лесбия, жить, любя друг друга!»), посвященного одному из самых благополучных моментов любви Клодии (Лесбии) и Катулла, Прокопович цитирует лишь рассуждение о краткости человеческого бытия и смертности человека, близкое к одной из основных тем барочной поэзии “Memento mori”:

Soles occidere et redire possunt;

Nobis cum semel occidit brevis lux,

Nox est perpetua una dormienda.

Пусть восходят и вновь заходят звезды, –

Помни: только лишь день погаснет краткий,

Бесконечную ночь нам спать придется

(Y, 4 – 6. C. 246)

При этом Феофан демонстрирует свое великолепное владение латинским стихом и прекрасное понимание текста. Так, например, приведенные выше стихи, «называемые фалэическими» (356), он мастерски передает сапфической строфой, затем переделывает в «Горациевы», а затем излагает размером подлинника, но только более пространно – в 12 стихов (246, 356).

Цитируя XXYI эпиграмму, в которой Катулл говорит, что имение бедного Фурия лежит не в сторону какого-либо ветра – Борея или Аквилона, – а заложено за долги» (с.446), Прокопович тонко поясняет аллюзию vento («ветру») – vendo («продаю») в последнем стихе:

O ventum horribilem atque pestilentem!

Вот чудовищный ветер и несносный!

Латинский текст этого изложения эпиграммы Катулла выглядит так: Catullus Furii pauperis villalum non aliqui vento (выделено мной – С.К.) non Boreae, non Aquiloni oppositam esse, sed ut pignus creditoribus pro credita pecunia (326).

Последний пример характерен и в другом отношении: эту же эпиграмму Катулла Феофан приводит в главе «Поэтики» «Об остроумной клаузуле эпиграмм», изъясняя такую важнейшую категорию эстетики барокко, как «остроумие или остроту» (argutia sive acumen). Катулл и в этом оказался близок Феофану Прокоповичу. Интерес к эпиграмме вообще очень характерен для литературного барокко, в котором эпиграмматическое начало играет весьма существенную роль, и не случайно Феофан, кроме этой, цитирует еще две эпиграммы Катулла (LII, c.324; XCIII, 2, c.340).

Что же касается так называемого непристойного у Катулла, то к нему Феофан, разумеется, относится с большой строгостью. Рассматривая в «Поэтике» вопрос о том, можно ли считать поэтами сочинителей «срамных» стихотворений, он пишет: «И я не опасаюсь, что мне поставят здесь на вид некоторых древних писателей, по всеобщему мнению причисленных к поэтам, которые, однако, сочиняли весьма непристойные стихотворения, как например Плавт, Катулл, Овидий, Марциал и другие. Все они ради других своих благопристойных произведений удостоились называться поэтами. Впрочем, я решительно заявляю, что они во многом погрешили против искусства, которому они себя посвятили, поскольку в своих нечистых произведениях оскверняли поэзию и вредили нравственной стороне человеческой жизни» (341-342)ю

Некоторое пренебрежение вызывают у Феофана Прокоповича и стихи Катулла о воробье Лесбии (II, III). Говоря о восхвалениях, он пишет: «Восхваляются личности поименно, но, впрочем, и все другие предметы допускают хвалу или порицание. Так, например, Катулл восхваляет воробья, Вергилий – комара, Марциал – собачку (книга I, 88), Майорагий – грязь (375). Однако, по его мнению, «эти писатели сочиняли такие энкомии либо для души, либо для времяпрепровождения, или же для того, чтобы показать ловкость своего дарования. Впрочем, бывает, что встречаются и серьезные восхваления птиц, рыб, четвероногих, местностей, обстоятельств, растений и прочих предметов, лишенных чувства и души» (375).

Несколько несправедлив Феофан к Катуллу и в разделе о пентаметрическом стихе («Поэтика», III, 2). Полагая некрасивым односложное слово перед цезурой и в конце стиха, если ему не предшествует другое односложное слово, и считая недопустимой цезуру посреди слова, он всюду в качестве примера такого рода пороков приводит стихи Катулла (LXXYI, 8; XCIII, 2; LXYIII, 55; LXYIII, 82 – c. 440). Напротив, в качеестве образца Феофан Прокопович цитирует Овидия. Однако и у Катулла встречается огромное количество стихов, за которые Феофан хвалит Овидия, с другой стороны, у Овидия можно найти немало стихов, за которые он бранит Катулла. Дело здесь отчасти, по-видимому, в том, что Овидий был вообще одним из любимейших поэтов Феофана Прокоповича. Он очень любил цитировать его и в своеобразной иерархии жанров, которую Феофан выстраивает в своей «Риторике» (I, 2), ставил Овидия сразу вслед за Вергилием, которого в то время единодушно признавали лучшим из поэтов.[xiii] Катулл, по-видимому, такого авторитета не имел.

Избирательность в подходе к поэзии Катулла ярко проявилась и в «Сентенциях из произведений Катулла», которые составляют особый раздел сборника Феофана Прокоповича «Разные сентенции», содержащего выписки из древнеримских поэтов и историков. Так же, как в «Поэтике» и «Риторике», Феофан Прокопович цитирует здесь лишь «благопристойные» произведения Катулла. При этом, с одной стороны, внимание его привлекают наиболее моралистические места:

Nam castum esse decet pium poetam.

Сердце чистым должно быть у поэта.

(XYI, 5)

…Suus cuique attributus est error;

Sed non videmus, manticae quod in tergo est.

Смешны мы все, у каждого своя слабость.

Но за своей спиною не видать сумки.

(XXII , 20-21)

С другой стороны, он находит у Катулла мысли о суете жизни и бренности всего земного, близкие собственному мировосприятию:

Tecum una tota est nostra sepulta domus,

Omnia tecum una perierunt gaudia nostra,

Quae tuus in vita dulcis alebat amor.

Вместе с тобой погребен мой опечаленный дом,

Вместе с тобою погибли и все мои радости также, -

Нежной любовью своей ты их лелеял живой.

( LXYIII, 22-24, 94-96)

Интерес Феофана Прокоповича к назидательным моментам в поэзии Катулла и в то же время к наиболее трагическим, скорбным мотивам его творчества совершенно очевиден. Против некоторых сентенций он пометил их тему. Смысл одних определен как «Жизнь несчастливого человека», «Ожидаемое несчастье легче». Значение других сформулировано следующим образом: «Переменчивость речей», «Преходящесть времени». [xiv] Выписки аналогичного характера сделаны им и из Горация.

Итак, судя по всему, Феофан Прокопович прекрасно знал поэзию Катулла. Запрет Тридентского собора, очевидно, значил для него немного, поскольку он весьма резко и непримиримо относился к католицизму. Поэт не переводил Катулла, предпочитая цитировать его в оригинале. Однако в условиях многоязычия русской литературы это было совершенно естественным.

Широта интереса Феофана Прокоповича к глубоко мирской, языческой, подчас грубой поэзии веронского гения удивительна. Несмотря на специфическое восприятие ее в духе стоической морали, игнорирование некоторых граней творчества Катулла, этот интерес является замечательным феноменом гуманизма в русской литературе петровской эпохи. [xv]

2

«Поэтика», «Риторика» и «Разные сентенции» Феофана Прокоповича, ходившие в списках, [xvi] пользовались большой известностью, и это, хотя и избирательное усвоение Катулла одним из лучших русских писателей переходной эпохи, безусловно, имело значение для дальнейшей судьбы его поэзии в русской литературе.

Катулла, очевидно, читали: книги его стихов были в библиотеке Академии наук. [xvii] Однако они очень мало продавались. Так, в книжных лавках академии наук Москвы и Санкт-Петербурга Катулл впервые появляется лишь в середине XYIII в. [xviii] Но характерно, что два экземпляра геттингенского издания Катулла, [xix] продававшиеся в Москве, так и не были проданы ни в год своего поступления, ни на следующий. [xx]

Из русских поэтов первой половины XYIII в. знание поэзии Катулла обнаруживают лишь те, кто подолгу жил в Европе. По-видимому, прекрасно знали его Кантемир, подолгу живший в Италии, где Катулла не забывали никогда, и Тредиаковский, получивший образование во Франции. Однако обнаружить сколько-нибудь ощутимые следы поэзии Катулла в русской литературе того времени нелегко. В литературных манифестах русских поэтов, из которых отдельные представляют собой настоящие словари писателей, имя Катулла встречается довольно редко. Так, например, нет его в «Эпистоле от российския поэзии к Аполлону» Тредиаковского и в «Объявлении авторов наиславнейших, которым надлежит подражать в поэзии», помещенных в первом издании его «Способа к сложению российских стихов». Вместо традиционного «триумвирата любви» (Катулл, Тибулл, Проперций) в «Эпистоле» Тредиаковского: «Галл, Проперций и Тибулл, в слоге своем гладкий». [xxi] В «Объявлении» Катуллу также не находится места ни в «Элегической», ни в «эпиграмматической», ни в других родах поэзии, хотя Проперций и Тибулл упоминаются Тредиаковским как образцовые элегики, а Марциал предлагается в качестве образца в эпиграмматике.

При переработке «Способа» Тредиаковский расширил перечень родов поэзии. В разделе «О разных поэмах, стихами сочиненных» он называет теперь стихотворения Катулла в качестве образца в «эонической» и «эпиталамической» поэзии. Об «эонической поэме» Тредиаковский писал: «Сею по происшествии каждого века проповедуем и описываем знатные приключения, бывшие чрез все то время, благодаря хранителю богу; похваляем защитников и благодетелей. У Катулла кн. I. Поэм. 33. Есть она лирическая и героическая». [xxii] Очевидно, Тредиаковский пользовался парижским изданием Катулла, Тибулла и Проперция 1723 г. [xxiii] В этом издании под № 33 идет стихотворение («В посвященье Диане мы…», XXXIY). Впрочем, возможно, что Тредиаковский ошибается в номере стихотворения, так как он указывает и номер книги (I), путаясь, очевидно, под влиянием Тибулла и Проперция, у которых, в отличие от Катулла, действительно несколько книг лирических стихов. Однако, судя по описанию «эонической» поэмы и по сопоставлению с последним эподом Горация к Канидии, Тредиаковский здесь действительно имеет в виду стихотворение Катулла к Диане, гимн богине с мифологическими экскурсами.

В разделе об «эпиталамической поэме» Тредиаковский называет в качестве примера «поэмы, брачным сочетанием поздравляющей», 56-е стихотворение. [xxiv] Речь здесь идет об эпиталамиях Катулла Манлию и Юнии, которые в изданиях XYIII в. часто печатались как одно произведение. Очевидно, однако, что в целом Тредиаковский знает Катулла гораздо хуже, чем Феофан Прокопович. Отчасти это является следствием мощного развития классицизма в русской литературе того времени, который выдвинул идеалы строгости и возвышенности. Катулл этим идеалам, разумеется, не отвечал. Вот почему в эпоху классицизма мы почти не находим его переводов. По классическому делению поэзию Катулла, как и вообще лирику, относили к низким жанрам: «Эпопея есть верх превосходства в поэзии. Все опыты в оной требуют нашего почтения. Творцы Илиады, Энеиды, Фарсалы, Иерусалима, Потерянного рая, Мессиаса, Генриады, Россиады суть умы другого чина, нежели Марциал, Катулл, Шолье, Проперций и сам Гораций, если б он не был первый из лириков». [xxv]

Знание поэзии Катулла в то время было уделом людей, получивших классическое образование. Так, напримр, В.Н.Теплов в своем «О качествах стихотворца рассуждении», долгое время приписывавшемся Ломоносову, критикуя бездарных стихотворцев, приводил в собственном переводе последний стих XIY стихотворения Катулла к Кальву:

Худые поэты веку беспокойство!

При этом Теплов давал точную отсылку (XIY, 24) и стих оригинала:

Saecli incommode, pessimi poetae! [xxvi]

Первый же перевод целого стихотворения Катулла был сделан в 1764 г. и принадлежит перу все того же Тредиаковского. В своем переводе «Римской истории» Роллена Тредиаковский поместил русский перевод 1-го – 3-го и 9-го – 10-го стихов XII эпиграммы Катулла. Ею в «Отступлении о сопиршествах римских» Тредиаковский иллюстрирует обычай римлян приносить на пиршества салфетки для себя из дому: «Катулл жалуется на некоего Азиния, который унес с собою его салфетку, да и грозит того обесславить своими стихами, буде не отдаст тоя скоро…:

Азиний! Левою рукою

Не кстати за столом дуришь:

Салфетки крадешь ловко тою,

Оставлены когда те зришь…

Так триста сам, в позор для предку,

Иль от меня стихов смотри ж,

Иль мне отдай мою салфетку. [xxvii]

В переводе Тредиаковского, перегруженного инверсиями, нехарактерными для русского языка, смысл эпиграммы не вполне понятен. Ср. в современном переводе:

Жди же ямбов моих три злейших сотни.

Перевод дан параллельно с оригиналом, самое же обращение к Катуллу вызвано не столько творческими, сколько «учеными» этнографическими целями.

Имя Лесбии, которое в читательском восприятии так же неразрывно связано с Катуллом, как имя Цинтии с Проперцием и Делии с Тибуллом, в русской поэзии XYIII в. нередко употреблялось как нарицательное. Так, М.Н.Муравьев в «Послании о легком стихотворстве. К А.М.Бр<янчанинову> (1783) писал:

Какою хитростью содержишь ты союз

Меж смуглой красоты и между белокурой,

Обеим верен быв?

Клянешься ль их красой пред умницей и дурой,

Во увереньях тщив?

И занимаяся еще литературой,

Возводишь ли ты их стихами в лестный чин

И Лезбий и Корин?

Но упоминание Муравьевым Лесбии, разумеется, навеяно не столько Катуллом, сколько традицией французской легкой поэзии. [xxviii]

Таким образом, в целом в эпоху классицизма Катулл не пользовался большим авторитетом и был известен довольно плохо. Так, например, Державин, переводивший Анакреона, Сафо, поэтов Антологии и Горация, в «Рассуждении о лирическй поэзии» (1811 – 1815) писал о Катулле следующее: «В Риме было мало изящных лириков. Квинтилиан говорит, что Гораций у них один достоин чтения; но он и сам по скромности, может быть, своей признает себя неболее как только слабым отголоском древних греков. Если же пройти мимоходом современно и после его живших, не столько знаменитых: Цезия-Басса, Стация и Катулла (лирики, при Августе, Нероне и Доминциан жившие – примеч. Державина), то можно сказать, что по смерти сего любимца Августова лира умолкла». [xxix] Таким образом, говоря о времени жизни Катулла, Державин ошибся на полтора столетия. Возможно, он перепутал его с Марциалом, действительно жившим при Нероне и Домициане.

3

Переводы и подражания Катуллу – сразу в относительно большом количестве – появляются в 90-е годы XYIII в. Первыми, условно говоря, являются «Подражание Катулловой элегии: Lugete, o Veneres» Андрея Бухарского, стихотворный перевод LI и прозаический LXXYI стихотворений Катулла за подписью А.Л., подражания Н.Ф.Эмина «На смерть воробья Лезбиина» и «Лезбие», прозаические переводы эпиталамиев Катулла П.Ю.Львова.

По характеристике П.Н.Беркова, стихотворения А.Бухарского «представляют смесь влияния Державина, даже Ломоносова, чистейшего сентиментализма и “легкой поэзии”». [xxx] Его «Подражание» Катуллу – это распространенный свободный перевод III пьесы сборника, посвященной смерти воробья Лесбии, - “Lugete, o Veneres Cupidinsque” («Плачь, Венера, и вы, Утехи, плачьте»). Как указывает сам автор, оно осуществлено «с французского перевода». «Лесбии» Катулла соответствует «Лесбùя» Бухарского – без сомнения, под влиянием французского “Lesbée” (необходимость произношеия «Лесбùя» диктуется метром). Под пером подражателя ироничный, но строгий монолог Катулла сменяет риторизованное, сентиментальное повествование:

Восплачьте, Грации, Амуры;

Лесбиин милый воробей

Исполнил смертью долг натуры

И прервал цепь счастливых дней.

Она любовь к нему питала,

А он был верен ей и мил:

Всегда она его лобзала,

Всегда он вкруг ее шалил… [xxxi]

«Стихи из Катулла» А.Л. (возможно, Авраам Лопухин) – перевод LI стихотворения «Ille mi par esse deo videtur» («Кажется мне тот богоравным…»), которое, в свою очередь, представляет собой подражание знаменитой второй оде Сапфо. Перевод сжат: вместо четырех четверостиший Катулла у переводчика только три. Последний не пытался воссоздать ритмику сапфической строфы, его четверостишия написаны шестистопным ямбом. У Катулла герой поражен совершенством Лесбии, у русского переводчика он прельщен ее красотами:

С богами равными блаженство тот вкушает,

Пылает кто к тебе и по тебе вздыхает,

Внимает кто твой глас, красы твои кто зрит,

Кого очей твоих прелестный огнь живит.

Тебя, о Лесбия, когда в глазах имею,

Мятутся чувства все, горю и леденею,

В восторге зрение, язык безгласен мой,

И страстная душа стремится быть с тобой…

Вместо мотива «безделья» (otium), объясняющего в конце безумства героя, у переводчика развязку вносит типичная сентименталистская потеря героем свободы и подчинение его пламени любви:

Свершилось, о Катулл, свободу ты теряешь,

Противиться любви ты сил не обретаешь;

Почто ты пламени так скоро уступил,

Который столько зла на свете причинил. [xxxii]

Сентименталистская переогласовка стихотворения, впрочем, была, возможно, уже и во французском переводе, которым, очевидно, пользовался автор. По крайней мере «Отрывок из Катулла», также подписанный А.Л., имеет помету: «С французского». «Отрывок» представляет собой прозаический перевод LXXYI стихотворения Катулла «Si qua recordanti benefacta priora voluptas» («Если отрада в том есть о делах своих добрых припомнить»): «Если сладостно приводить себе на память благие дела, если воспоминание о добродетели может учинить человека счастливым, если приятно иметь право сказать самому себе: я никогда не нарушал своих обетов, все клятвы мои были для меня священны, никогда не обманывал я смертных ложным призванием имени богов, если все сие справедливо, то ты, Катулл! С тех пор, как любишь, с тех пор, как сия любовь, так худо вознагражденная, горит в твоем сердце, уготовил для будущих дней своих весьма сладкие напоминания». [xxxiii]

Подражаниям Н.Ф.Эмин предпослана краткая биография Катулла: «Кайус Валериус Катулл родился около сто шестидесятой Олимпиады… Тогда великие таланты были редки. Катулл умер 696 года, считая по Римскому исчислению. Сочинения его все прекрасны, особливо уважают эпиграммы». Как верно отметил П.Н.Черняев, подражания Н.Эмина являются[xxxiv] «стихотворениями в свободном переложении с французского языка». Эмина, как и Бухарского, привлекло к себе третье стихотворение Катулла. Подражание ему носит название «На смерть воробья Лезбиина»:

Любовники чувствительны и страстны,

Участвуйте вы в горести моей!

Девицы нежны, милые, прекрасны,

Уж мертв Лезбии редкий воробей!.. [xxxv]

Эмин в своих переводах близок к Бухарскому. Однако если стиль последнего отличается некоторой высокопарностью, что приводит иногда к грубым срывам, вроде «долга натуры», то подражание Эммин написано более простым слогом. Вместо «Граций и Амуров» у Эмина «любовники», вместо «Парок» - «лютые жители подземные», вместо «непреклонной адской ночи» – «страшные темные селения». Это отражает эстетические позиции авторов. Если Бухарский сохраняет ощутимую связь с державинским, даже ломоносовским направлением, то Эмин близок к сентименализму.

Второе подражание Эмина «Лезбие» является, по-видимому, контаминацией XCII – “Lesbia mi dicit simper male nec tacet umquam” («Лесбия вечно ругает меня, не молчит ни мгновенья») и LXXXY – “Odi et amo…” («И ненавижу ее и люблю…») стихотворений Катулла:

Клянет меня бесчеловечно!

Лезбия, можно ль стерпеть?

Но я готов хоть умереть:

Лезбия, любишь ты сердечно.

Меня ты любишь, повторяю,

Я знаю самого себя.

Люблю чрезмерно я тебя,

И также всю проклинаю… [xxxvi]

Особенностью всех этих переводов и подражаний Катуллу является их переогласовка в духе сентиментализма и легкой поэзии. Так, в прозаическом переводе А.Л. LXXYI стихотворения, в котором Катулл обращается к богам с мольбой об исцелении от любви к недостойной Лесбии, ход поэтической мысли передан верно, несмотря на то, что первый осуществлен с французского языка. Однако «сладкие напоминания», «добродетель», «милый предмет», «неблагодарная», «клятвопреступница», «бедственная страсть» и сентиментальное «ах» - все эти стилистические детали вносят изменения в общий смысл стихотворения. Возникает обычный для сентиментальной поэзии конфликт между любовником и неверной возлюбленной. Ему подчиняется и мотив «благочестия героя» (pietas), вместо «чумы» или «черного недуга» (pestis) появляется «любовь, терзающая и томящая». [xxxvii]

Совсем в другой манере выполнены переводы эпиталамиев Катулла П.Ю.Львовым. Они необыкновенно точны, по-видимому, сделаны с латинского языка, написаны хорошей ритмической прозой. В XYIII в. весьма редко прибегали к точному переводу. Это бывало лишь тогда, когда подлинник представлялся созданием совершенным. [xxxviii] Переводы Львова, точные и выразительные, вероятно, рождены именно таким, пиететным отношением к эпиталамическим стихотворениям Катулла. Так, к описанию в конце второго стихотворения (LXI) будущего сына Манлия Торквата и Юнии Аврункулеи (в переводе Львова: «О, сколь восхитительно зреть у груди матерней младого Торквата, простирающего нежные руки к отцу своему и улыбающегося ему полуотверстыми, младенческими устами») переводчик делает примечание: «Какая прекрасная, точная, естественная картина! Стихотворец не описывает дитя, но показывает его здесь въяве, на руках матери, мило улыбающимся! Кажется, вот его нежные ручонки, вот и детские полуотверстые уста! Какая живость!».

В то же время Львов показывает себя строгим пуританином. В первой части эпиталамия (LXII) он опускает стихи о том, кому принадлежит девственность невесты. Этот пропуск Львов также поясняет в примечании: «Нравы нашего времени требовали того, чтобы здесь я отступил несколько от подлинника». [xxxix] Эта же проблема возникала и перед Бухарским и Эминым, подражавшими третьему стихотворению Катулла на смерть воробья Лесбии, так как старые комментаторы вслед за Марциалом (I, 7; YII, 14) видели в этом необычном образе эротическую аллегория. Трудно судить о том, насколько это значение имеется в виду в подражаниях Эмина и Бухарского. По-видимому, они построены на сквозной аллюзии, которая то разрушается, то вновь находит основания для восстановления в тексте стихотворения. [xl]

Вообще сентименталисты старательно обходили те места у Катулла, которые казались им неприличными. Впрочем, уже в то время у некоторых из них мы находим глубокую и историчную оценку «непристойного» у древних авторов. Так, тонкий ценитель и знаток античной литературы М.Н.Муравьев замечал по этому поводу: «Не есть то бесстыдство, но некая прелесть целомудрия, не имеющего причины таиться». [xli] Однако так Муравьев писал о Гомере, к Катуллу же он гораздо строже: «Марини и Катулл под знаменами своими ведут только тех юношей, коим для исправления должно читать Ювенала». [xlii]

Общий характер восприятия Катулла сентименталистами нашел выражение в переводной статье Н.М.Карамзина «Катуллов сельский дом на полуострове Сермионе. Письмо французского офицера Энненя». Подлинные сведения о жизни Катулла, восходящие к Светонию (Божественный Юлий, 73), поданы здесь в сентиментальной интерпретации: «Каюс Валерий, славный стихами своими, предпочитал удовольствие тихой жизни блеску счастия; много путешествовал, занимался науками, не хотел льстить великому цезарю и даже писал едкие сатиры на его развращенность… Диктатор великодушно простил ему такую дерзость и пригласил его к себе на ужин в тот самый день, как стихотворец перед ним извинился». [xliii]

В 1804 – 1805 гг. несколько переводов и подражаний Катуллу были опубликованы на страницах журнала «Друг просвещения». По-видимому, все они принадлежат перу Г.Г.Салтыкова, так как его подпись стоит под одним из них, «вольным подражанием» «Катулл на развалинах дому его близ озера Бенакха». Остальные три: «Из Катулла на кесаря», «Катуллова 26 Элегия. К самому себе» и «Возвращение весны (Перевод из Катулла)» - опубликованы без подписи. [xliv]

«Катуллова 26 элегия. К самому себе» в действительности представляет собой свободный перевод LXXYI стихотворения (в журнале очевидная опечатка), ранее переведенного прозой А.Л. Специфический стиль Катулла, в котором все слова употребляются в прямом значении, метафоры же отсутствуют принципиально, передан верно:

О! ежели добро, соделанное нами,

Приятно нам всегда бывает вспоминать,

Когда мы в счастии и сердцем и устами

Так можем внутренно самим себе сказать:

Обетов я своих не преступал вовеки,

Все клятвы данные я свято сохранял,

Обманов от меня не зрели человеки

И имени богов вотще не призывал. [xlv]

«Перевод из Катулла. Возвращение весны» восходит к XLYI стихотворению “Iam ver egelidos refert tepores” («Вот повеяло вновь теплом весенним…»):

Дыханье кроткое я чувствую весны:

Уже бурливый вихрь и ветр усмирены;

Взвевающий зефир приятно меж кустами

Играет с муравой и резвится с цветами.

Пора оставить мне Фригийские поля…[xlvi]

Текст перевода и заголовок с несомненностью обнаруживают, что он восходит к французскому переводу Ф.Ноэля “Retour du Printemps”. [xlvii]

4

Начиная с 1800-х годов переводы и подражания Катуллу вовлекаются в традицию русского горацианства. Так, «вольное подражание» Г.Г.Салтыкова «Катулл на развалинах дому его близ озера Бенакх» воспроизводит фантастическую ситуацию: Катулл обращается к окружающей природе, к «драгому убежищу» с обоснованием своего уединения в этом идиллическом уголке. Стихотворение построено на противопоставлении Рима с «Крезами» «в виновном пресыщенье» «невинной и простой природе». Идеализация сельской жизни, противопоставление ее испорченному городу, культ покоя и уединения – все эти традиционные горацианские темы показывают, что у Салтыкова не было представления о собственном, индивидуальном характере поэзии Катулла. Даже Лесбия вводится здесь в идиллическом плане:

Тут Лесбия моя – тут друг души моей,

Чье сердце для меня всего дороже света,

Ко мне предстанет в вечер сей

Простой пастушкою одета. [xl